Баудолино - Эко Умберто - Страница 49

• Предыдущая
• 49/121
• Следующая

Загадывая, воображая себе вожделенное царство, к, рассвету у какой-то канавы они обротали коня, ушедшего с поля боя и не знавшего, куда брести. Теперь оба были верхами. Хотя и по проселочным трактам, путь в Павию все же сильно ускорился. Тем же путем брели остатки разбитой армии. Солдаты узнавали императора и радостно, приветно кричали. Поскольку войско грабило деревни, по которым проходило, нашлось и императору с Баудолино чем подкрепиться и поправить силы. Солдаты перебегали вперед, передавали радостную новость впереди идущим, через два дня, у врат Павии, Фридриха дожидалась вся городская верхушка и все его ближние сановники, разубранные in pompa magna[23] и все еще не верящие собственным глазам.

Была с ними и Беатриса, уже одетая в скорбный траур, поскольку ее оповестили, что муж погиб. Она держала за руки детей: Фридриха, ему исполнялось уже двенадцать, хоть выглядел он не старше шести, по прирожденной слабости здоровья, и Генриха, который унаследовал всю мощь отца, но в этот день буквально заливался слезами и спрашивал, что произошло. Беатриса издали узнала Фридриха на коне, с рыданьями подбежала к нему и страстно прижалась. Когда муж сказал ей, что остался в живых только благодаря Баудолино, она наконец заметила, что и Баудолино тут, вся покраснела, вся побелела, опять заплакала и наконец протянула руку, коснувшись груди Баудолино, и обратилась к небу, умоляя вознаградить Баудолино за все, за все, называя его то сыном, то другом, то братом.

— И именно в это мгновение, сударь Никита, — сказал Баудолино, — я понял: тем, что спас жизнь владетеля, я расплатился с ним по долгу. Именно потому я не имел больше права любить Беатрису. И тут же, кстати, я обнаружил, что я ее больше не люблю. Рана зарубцевалась. Ее лицо вызывало в моей душе благодарные воспоминания, но не вызывало трепет. Я осознал, что мог бы теперь находиться рядом с нею и не страдать, и мог бы удалиться от нее и не страдать тоже. Наверное, я окончательно повзрослел, юношеская горячка остыла. Мне даже не было жаль, только немного взгрустнулось. Как голубь: беззаветно токовал — больше не токует. Закончилась пора любви. Пора мне было в путь за далекое море.

— Из голубя ты преобразился в ласточку.

— Да уж скорей в журавля.

В субботу утром пришли Певере и Грилло и объявили, что постепенно в Константинополе восстанавливается порядок. Не то чтобы утолилась алчность пилигримов-мародеров. Но их предводители наконец сообразили, что идет разграбление ценных реликвий. Можно было закрывать глаза на какие-то кадила и бархатные покровы, но вот мощи разбазаривать было недопустимо. Поэтому дож Дандоло приказал, чтобы все сокровища, разобранные военными в городе, были снова принесены в Святую Софию. Там состоится честное распределение. Прежде всего идея была в том, что их поделят между пилигримами и венецианцами, которые до сих пор не получили договоренную плату за перевоз паломников на кораблях. Затем надлежало установить цену каждой вещи и выразить в серебряных марках. Рыцарям будет выдано по четыре части, конным сержантам по две, пешим сержантам по одной. Представим себе, как это восприняла солдатня, которой по программе не причиталось ничего.

Поплыли слухи, что Дандоловы люди уже стащили четырех золоченых коней, украшение Ипподрома, и перевозят статуи в Венецию. У всех испортилось настроение. В ответ Дандоло велел обыскивать тех, кто в военном снаряжении. Он также приказал прочесать все снятые для постоя квартиры в Пере. У одного из рыцарей графа де Сен-Поль нашлась какая-то бутылка. Он утверждал, что там лечебный настой, от времени засохший. Но ее встряхнули, и от тепла ладоней порошок снова приобрел жидкую природу, и по алому цвету все узнали, что это кровь из ребра Господа нашего Иисуса. Рыцарь кричал, что честно сторговал бутылку у монаха еще до погрома. Но для порядка и примера его повесили на месте, с щитом и с родовым гербом, навязанными на шею.

— Эк страх, растянули как треску, — рассказывал о виденном Грилло.

Никита принимал эти сведения с тихой грустью, а Баудолино переполошился, будто сам был в чем-то виноват. Он резко переменил разговор: не настала ли уже пора покидать город?

— Да там такой содом, — ответил Певере, — лучше поостеречься. Куда тебе идти, сударь Никита?

— В Селиврию. В Селиврии надежные друзья… Они приютят нас…

— Селиврия — это мудреновато, — произнес Певере. — Идти на запад… Это прямо недалеко от Долгих Стен… Даже на мулах выходит три дня дороги, а может, и больше, так как едет беременная женщина. Что же до этих мулов… Пересекать сейчас город с тягловой силой значит объявить, что у вас кое-что есть. Пилигримы налетят на вас как мухи.

Решили, что разумнее приготовить мулов, чтоб ждали за стенами, а через город снова идти пешком. Надо было попасть за Константинов вал и ни в коем случае не приближаться к берегу, где толпы слишком буйные. Обойти вокруг собора Святого Мокия и через Пегские ворота выбраться за Феодосиев вал.

— Вряд ли все так сойдет с рук, чтобы вас не остановили, — мотал головой Певере.

— Ох, — вторил ему Грилло. — Попадете как кур в ощип. На этих ваших бабенок у пилигримов слюни потекут. Кто вас сможет выпутать?

Чтоб подготовить молодых женщин, требовались добрые сутки. Решили не повторять маневр с проказой, поскольку пилигримы, несомненно, уже должны были просечь, что в городе прокаженных не бывает. Надо было наляпать им на лица болячки и коросту, чтобы женщины обрели наружность больных чесоткой: чесоточную кто хочет? Кроме того, три дня пути — значит на три дня припасов. В дороге есть-то надо было. Пустой мешок на ногах не держится. Генуэзцы наготовили корзин с тонкими хлебами — скрипилитами. Эти знаменитые лепешки готовились из бобовой муки, заправлялись оливковым маслом и резались на продолговатые ломти. Переложенные листьями салата, они всегда были под рукой: оставалось только посыпать перцем, и получалась дивная еда, сытная — хоть корми львов! лучше бифштекса! Лежали в корзинах и булки с маслом, с шалфеем, с сыром, с жареным луком.

Никите эта варварская пища показалась непривлекательной, но поскольку выход был намечен не ранее чем через сутки, он рассудил, что останется еще время и для последних изысканных лакомств, которые успеет состряпать Феофил, и для последних рассказов Баудолино, ибо жаль было расставаться на интересном месте, так и не узнав, чем заканчивается его повесть.

— Ну, моя повесть еще не скоро заканчивается, — буркнул Баудолино. — В любом случае, я отправляюсь с вами. В Константинополе мне вовсе нечего делать. На каждом углу тяжкие воспоминания… Ты стал моим пергаментом, сударь Никита. Я на тебе пишу то, что полагал позабытым. Будто рука скользит по листу. Думаю, что рассказчику самое нужное — слушатель. Тогда истории выходят из забытья. Можно рассказывать, конечно, и самому себе. Но… Помнишь, как я писал письма императрице? Которые к ней не попадали? Если я и сдурил, прочитал их товарищам, — это потому, что в противном случае письма не имели бы смысла. А вот когда с императрицей состоялось дивное событие, поцелуй, то про этот поцелуй рассказать я никому не был волен. Я носил его в себе, в своей памяти, долгие годы, то и дело смаковал, как ваше сладкое вино с медом… жил с этим ядом во рту… Вот сейчас я рассказал о поцелуе — и освободился.

— А почему ты именно сейчас смог рассказать о поцелуе?

— Потому что именно сейчас, прямо перед нашей встречей с тобою, не осталось в живых никого из тех, кто участвовал в моей истории. Остаюсь в живых только я. Ты мне необходим теперь, как воздух. Я пойду с вами до Селиврии.

Не успев отойти от ран, полученных под Леньяно, Фридрих вызвал Баудолино вместе с имперским канцлером Христианом фон Бухом. Если решаем принять всерьез грамоту Иоанна, следует действовать немедленно. Христиан прочитал пергамент, поданный Баудолино, и, предусмотрительный царедворец, сделал несколько замечаний. Прежде всего: почерк не писарский, не канцелярский. А ведь письму надлежало обращаться в кругу папского двора и при дворах Франции, Англии, византийского василевса. Пусть же оно примет вид, положенный важным документам в мировом христианском обиходе. Затем он добавил, что требуется некоторое время, чтоб изготовить печати, действительно похожие на печати. Чтобы работать серьезно, надо работать спокойно.

• Предыдущая
• 49/121
• Следующая