Жвачка и спагетти - Эксбрайя Шарль - Страница 26

• Предыдущая
• 26/37
• Следующая

Когда американец, расставшись, наконец, с супругами Тарчинини, входил в холл отеля, к нему кинулся слуга:

– Синьор Лекок, там в салоне вас ждет какой-то синьор.

– Не говорите ему, что я пришел. Я устал и хочу спать.

– Да, но этот синьор...

– Что такое?

– Он ждет уже почти три часа, и это ваш соотечественник.

– Американец?

– Да, синьор.

– Ну, ладно...

Он направился к салону, проклиная в душе неведомого наглеца, отсрочивающего его отдых, и собираясь поскорее его спровадить. Он открыл дверь и заглянул, как вдруг услышал знакомый голос:

– Хелло, Сайрус!

Остолбенев от изумления, он смотрел, как к нему приближается, выйдя из-за колонны, Мэтью Д. Овид Пирсон собственной персоной. Бостонец одной рукой дружески хлопнул жениха дочери по плечу, а другой сдавил руку, которую Лекок имел неосторожность ему протянуть.

– Чума вас задави, старина, дорогой! Я чертовски рад вас видеть!

– Вы один?

– Как можно! Валерия здесь, только я ей не позволил вас ждать, на случай, если вы придете не один!

Пирсон заржал и дал будущему зятю изрядного дружеского тычка под ребра.

– Рады, Сайрус?

– Да, конечно... Правда, немного удивлен...

– Удивлены?

– Но, черт возьми, ничто не предвещало вашего прибытия!

– Как? А ваши телеграммы?

– Мои телеграммы?

– Вот именно! Валерия чуть с ума не сошла! Но скажите, что у вас за мания телеграфировать ей всякий раз, как напьетесь? Заметьте, у меня есть дядюшка, который в таких случаях всегда шлет телеграммы архиепископу Кентерберийскому.

– Почему архиепископу Кентерберийскому?

– А вот этого никто не знает, потому что трезвый он клянется, что никогда не слыхивал об этом прелате.

– Пирсон, я в жизни не был пьян! Даю слово!

Отец Валерии удивленно уставился на него.

– Что в таком случае значат ваши идиотские телеграммы?

Тут Сайрус А. Вильям вспомнил, что и в самом деле два раза он выпил больше, чем следовало.

– То есть... я совсем забыл... действительно, я два раза... я позволил себе... злоупотребить одним напитком... впрочем, превосходным... который тут делают...

Пирсон вздохнул с облегчением.

– Так-то лучше! А то я было забеспокоился! Но не мог же я сказать Валерии, что ее жених был пьян... Имейте в виду, я постарался внушить ей, что на такие безумства вас толкнула тоска по ней; но вы же ее знаете, она мне не поверила. Известно ли вам, что она очень к вам привязана?

– Я тоже...

– В этом я не так уж уверен, мой мальчик! Во всяком случае, мы приехали за вами.

– За мной?

– Отъезд послезавтра, что-то около часу дня. Свадьба через пять недель. Приглашения разосланы. За пять недель как раз успеем все приготовить для церемонии и заказать свадебные туалеты. Рады?

– Разумеется...

Пирсон, несомненно, нашел эти заверения недостаточно пылкими, так как оглядел своего будущего зятя снова, уже более подозрительным взглядом.

– Н-да, пожалуй, не зря Валерия заставила меня приехать за вами. А теперь пошли спать. Я хочу, чтоб завтра вы были в таком виде, какого имеет право ожидать от вас моя дочь. Я могу положиться на вас, Сайрус?

– Конечно...

Когда они брали ключи, Пирсон шепотом осведомился:

– Послушайте, Сайрус, а этот напиток, который сыграл с вами такую штуку – как бы его отведать?

Сайрус А. Вильям отчаянно отбивался от невидимого противника, пытавшегося его задушить. Вдруг тот нанес ему ужасный удар по голове, и от невыносимой боли американец закричал. Когда он проснулся, то обнаружил, что это непрекращающийся звон телефона долбит его в больную голову. Снимая трубку, он выругался, но не выразил этим и малой доли своего раздражения. Любезный голос, ничуть не смущенный хрипом, прозвучавшим вместо ответа, оповестил его, что какая-то дама вот уже час с четвертью ждет, чтобы синьор Пирсон и синьор Лекок соизволили разделить ее breakfast[31]. Голос в трубке добавил, что разбудить синьора Пирсона оказалось выше человеческих сил, и поэтому пришлось взять на себя дерзость нарушить его, Лекока, покой. При мысли о Валерии, находящейся на грани истерики, Сайруса А. Вильяма сковал панический ужас, и он с большим трудом преодолел его, заверив, что через четверть часа готов будет предстать перед мисс Пирсон.

Приняв три таблетки аспирина, американец встал под душ в надежде, что холодная вода освежит ему голову и поможет вспомнить, случившееся накануне. Надежда эта не оправдалась. Повязывая галстук, он продолжал гадать, каковы же были события этой ночи после того, как Мэтью Д. Овид Пирсон захотел сравнить виски, бывшее его обычным напитком, с граппой, чтобы правильно оценить трезвость своего будущего зятя. Дальнейшие воспоминания терялись в тумане, и из этого тумана выступали странные картины, в реальность которых было трудно поверить. Например, почтенный Мэтью Д. Овид Пирсон, пытающийся удержать немыслимое равновесие на столе, уставленном бутылками и стаканами, и рушащийся с грохотом на глазах у ночной прислуги; или тот же Мэтью Д. Овид, влекомый, как труп, швейцаром и несколькими носильщиками! Но больше всего беспокоило его, что же в это время делал он, Сайрус А. Вильям Лекок?

Спустя двадцать минут после телефонного звонка, разбудившего его, он вошел в лифт. Внизу дежурный приветствовал его невозмутимым поклоном, но, когда американец передавал ему свой ключ, шепнул:

– Синьор, а маленький счет за сегодняшнюю ночь – записать его на вас или на синьора Пирсона?

Лекок ощутил внезапную пустоту в желудке. Он пролепетал:

– Счет?

Ему вложили в руку бумагу. Он побледнел, обнаружив в ней счет на шестьсот тридцать три доллара за разбитую посуду, за врачебную помощь для двух подбитых глаз, за протезирование нескольких зубов и за прочие безобразия. Сайрус А. Вильям, рассудив, что виноват в первую очередь Пирсон, распорядился записать счет на его имя. Дежурный поклонился и добавил:

– Синьор, в нашем отеле не в обычае времяпрепровождение, которому вы сочли возможным предаться сегодня ночью в обществе синьора Пирсона. Дирекция с глубоким огорчением вынуждена попросить вас освободить занимаемые номера как можно скорее, лучше бы до полудня.

– Мы завтра уезжаем... не могли бы вы как-нибудь уладить дело?

– Боюсь, это будет трудно, синьор...

Но вид тысячелировой бумажки заставил его сознаться, что трудность не так уж велика...

Валерия колебалась между желанием закатить скандал, который вырвал бы ее отца и жениха из летаргии, видимо, овладевшей ими, и неудобством объясняться на незнакомом языке. Появление Сайруса вернуло ей душевное равновесие, и она приготовилась высказать ему все, что накипело у нее на сердце. Следя холодным взглядом за его приближением, она отметила его бледность: пора, давно пора ему вернуться к здоровому американскому режиму питания. Робко изобразив на губах хилую улыбку, он вымолвил слабым голосом:

– Хэлло, Вэл...

На что она очень сухо отвечала:

– Добрый день, Сайрус. Вы завтракали?

– Нет, но я не голоден, спасибо.

– И все же вы будете есть, Сайрус.

Она заказала официанту густой порридж и слабый чай, одна мысль о которых свела судорогой похмельный желудок ее жениха. Он уселся против Валерии и вложил весь пыл, на какой был способен, в вопрос:

– Приятное было путешествие, Вэл?

– Нет... и мне очень жаль, что ваше поведение вынудило нас с папой пуститься в такую экспедицию! Что с вами случилось, Сайрус?

– Да ничего особенного... небольшое переутомление... Я принимаю участие в довольно сложном расследовании и...

Она оборвала его:

– Вы все это бросите, Сайрус. Вы не обязаны брать на себя заботы итальянской полиции. Сейчас самое главное – наша свадьба. Вы согласны, полагаю?

Официант, сунув под нос Лекоку тарелку склизкого порриджа, дал ему возможность избегнуть ответа, вялость которого показалась Валерии подозрительной. Собрав всю свою волю, он поднес первую ложку ко рту и с неимоверным трудом проглотил. Он отодвинул тарелку.

• Предыдущая
• 26/37
• Следующая