Московский чудак - Бугаев Борис Николаевич - Страница 17
- Предыдущая
- 17/44
- Следующая
Так сиверко.
Клоповиченко рассказывал Киерко под обзеркаленным жолобом, ломик отбросивши:
– Где им понять! Щегольки… А туда ж, – социальные взгляды подай; мы – тяжелки: нам дай социальные взгляды, – не им; мы в сермяжных кафтанах, в огрехах, плетемся на явку, они появляются в полуботинках: да что – пустопопову бороду брей!
– Ну-те! Ну-те-ка!
Киерко, бросив лопату, присел на приступке: черешневый свой чубучок пососать.
– Чередишь, чередишь на заводе: подкарауливаешь несознательных; видишь, – мозгами пошел копошиться, бедняга: черезлезаешь через мелкокрестьянские трусости – в классовую, брат, сознательность: тут-то ему – пустопопову бороду брей – в зубы Каутского книжицу; знаете что – я который годок на сознательном, да, положении. И – заподозрен… Опять-таки, – взять хоть работу: чермнешь от жару у печи доменной…
– У вас там чадненько.
– Чадим, – отозвался Романыч.
Но дворник ему кинул громко:
– Цапцюк, – разворачивай снег!
И взялись за лопаты: а весело!
Цветоубийственные морозы настали; бежали в мехах переулком (меха косолапили) – мимо ворот – шапки, шапочки, просто шапчурки: и клюквили, и лиловели носами; чуть-чуть пробиралися в ясной, сплошной снеговине; вот здесь – тротуар замело (лишь осталася тропочка); там – отмело: протемнелая гладкость: на ней мальчуган меховой хрипло шаркнул коньком по ледовне, в размерзлости варежки бросив: и клюковкой пыхи пускал, пока клюковка новее не стала белянкою: уши-то, уши-то!
Уши – мороженки!
А недалеко от них стоял Грибиков, весь сивочалый такой, зацепляясь рукой за кутафью [32] старуху; о службе церковной он с ней разговаривал:
– Да уж, пожди: как цветную триодь запоют! И прислушивались к разговору.
– Да кто ж он, родимые? Грибиков скупо цедил:
– Да цифирник, числец: цифири размножает.
– Так сын, говоришь, у него – телелюшит.
Прислушался Киерко хмуро: Романыч на Грибикова плевался:
– Курченкин он сын.
– Пустопопову бороду…
Клоповиченко схватился за ломик: а Грибиков старой кутафье твердил о чаях:
– Чаи, матушка, – всякие: черные, красные, сортом повыше, те – желтые.
Клоповиченко им бросил:
– Какой разахастый чаевич!
– А все же не вор, – так и вышипнул Грибиков, – те же, которые воры, учнут, тех и бить, – неизвестно что высказал он: говорить не умел; не умел даже связывать; только – разглядывать.
Дворник прикрикнул:
– Ну, ты, – человечищем будешь в сажень, а все – эханьки.
Клоповиченко схватился за лом:
– Промордованный час, промордованный день, промордованный быт наш рабочий; да что – пустопопову бороду брей!
Стальным ветром рвануло: леденица злая визжала; сугробы пустились враскрут; от загривины белой сугроба взвилась порошица.
Прошел мимо Грибиков: рыжий Романыч отплюнулся:
– Тьфу ты, – чемырза ты, кольчатая, разбезногая ты животина, которая пресмыкается, – вошь тебя ешь; старый глист!
Быстро Грибиков скрылся: и охал чердашник:
– Как выйдет, – обнюхает все: черепиночку каждую он подбирает…
Прошел под воротами кто-то в медвежьей шубеночке: в снег провалиться рыжеющим ботиком; баба, цветуха малиновая, проходила; прошамкали саночки: цибики в розвальнях еле тащились – в угольную лавочку: и – морозяною гарью пахнуло; снега – не снега: морозарни!
Хрусти сколько хочешь!
9
Профессор и Киерко сели за шахматы.
– Ну-те-ка?
– Черными? Тут позвонили.
Явилася Дарьюшка, фыркая в руку:
– Пожалуйте, барин, – там видеть вас хочет: по делу, знать, – Грибиков…
Киерко даже лицом побелел:
– Вот те на!
За профессором вышел и он в коридорчик: профессор сопел: на коричневом коврике, около двери, увидел он Грибикова, зажимавшего желтенький томик и томик коричневый: видывал лет уже двадцать в окно его; только теперь его видел – вплотную.
Одет был в старьишко; вблизи удивил старобабьим лицом; вид имел он старьевщика; был куролапый какой-то, с черватым лицом, в очень ветхих, исплатанных штаниках; глазки табачного цвета, бог весть почему – стервенели: носочек – черственек: роташка – полоска (съел губы): грудашка – черствинка: ну, словом: весь – черствель: осмотр всего этого явно доказывал: все – оказалось на месте: а то все казалось – какой-то изъян существует: не то съеден нос (но – вот он), не то – ухо (но – было!) иль – горло там медное (нет – настоящее!).
Видно, в изгрызинах был он: да, – в старости души изгрызаны (но не у всех).
Он готовился что-то сказать престепенно: да вдруг – поперхнулся, закекал, затрясся костлявым составом; и – точно напильником тоненьким выпилил с еле заметным, но злым клокотаньем:
– Ну, вот.
– Вы, взять в корне – гм-гм: чем могу услужить? – удивлялся профессор. И вот вислоухо просунулся Митя большой головой в переднюю – из коридора: был бледен; прыщи – кровянели; а челюсть – дрожала:
– Сейчас вот, – обславит; сейчас – досрамит.
Все ж последнюю дерзость хотел показать: прямо броситься в омут; и лгать: до потери сознанья; бравандил глазами.
Просунулся стек блеклых щек: Василиса Сергевна стояла: и – слушала. Киерко же треугольничек глазками вычертил: Грибиков, Митя, профессор.
Профессор стоял в тусклой желтени крашеной рожей, собачьей какой-то: и жутил всем видом; увидевши книжки у Грибикова, он воскликнул:
– Мои – в корне взять, – из моей библиотеки… Как к вам попали?
– Изволите видеть, – затем и пришел-с, что имел рассуждение… У букиниста, изволите видеть, их выкупил.
Тут Василиса Сергевна завякала издали:
– Мэ же ву ди, ке ла фам де шамбр [33], Дарьюшка!…
– Да не мешайте, – профессор бежал на нее, потрясая коричневым томиком (желтый он выронил).
Грибиков тоже бежал за профессором – зорким зрачишком; а Киерко с выблеском глаз подбежал, ударяя рукой по Грибикову; он другою рукою повернул очень грубо его; и – толк: к двери:
– А ну-те, оставьте-ка… Да, да, да: предоставьте-ка. Это я все объясню… А я ж знаю… Валите!
А в ухо вшепнул:
– Да помалкивайте, дружище, – о том, что вы знаете Грибиковский зрачишко лупился на Киерко.
Сам он усилился высказать что-то; и вдруг, – как закекает старым, застуженным кашлем, схватяся рукой за грудашку; она сотрясалась, пока он выпихивался; и рукой гребанул; вдруг пошел – прямо к двери (ну, – ноги: совсем дерганоги).
Захлопнулась дверь.
Он тащился через улицу: с видом степенным и скопческим, думая:
– Что же случилось?
Совсем не умел, видно, связывать фактов: умел лишь глядеть.
Не дойдя до окошечек желтого домика, стал под воротами: но не прошел под воротами; по бородавке побил; под нес палец к глазам; посмотрел на него: и понюхал его; после этого он повернулся, решившись на что-то; и недоуменно глядел на профессорский дом.
Между тем: в коридоре меж Киерко и Василисой Сергевной происходили отчаянные препирательства; Киерке силилася Василиса Сергевна что-то свое передать:
– Это Дарьюшка книги таскает… Не знаете… Антецеденты бывали: таскала же сахар!
А Киерко неубедительно очень доказывал:
– Дарьюшка тут ни при чем…
И признаться, совсем не сумел он оформить свой домысел, был же ведь умник.
– Не знаете, ну-те же: форточник ловко работает – что? А я ж знаю, что – форточник: форточник, – он!… – за подтяжку схватился рукой.
– А пропо: почему не унес он других вещей, – ценных?
– А может быть, – ну-те, – спугнули его; он же сцапнул два томика, да – был таков! – зачастил по подтяжкам он пальцами.
«Форточник» – Митя – стоял и сопел, умоляюще глядя на Киерко, бросившего на него укоризненный взор. Он покрылся испариной: ужас Что вынес. Профессор ходил пустобродом от Киерко к Мите, от Мити до Киерко; видно, он чем-то томился; пожухнул глазами, пожухнул всей крашеной рожею – да горьковатое что-то осело в глазах.
- Предыдущая
- 17/44
- Следующая
