Игра в «дурочку» - Беляева Лилия Ивановна - Страница 31
- Предыдущая
- 31/76
- Следующая
«Торт „Триумф“… торт „Триумф“, — перекладывалось в моем мозгу с боку на бок, ещё не находя себе точного места в системе свидетельских показаний, но явно не лишний во всей истории со смертью Мордвиновой. Тем более, что когда я пылесосила ковровую дорожку в коридоре, ко мне подошла Аллочка-Дюймовочка и как бы утешила:
— «Триумф» испекут для Серафимы Андреевны! Ей полегче стало…
— Да-а? — протянула я неопределенно.
— Не умеешь радоваться, когда другим хорошо, — укорила она меня.
— Да не, я устала…
— Ну это да, — согласилась. — Один пылесос потаскать чего стоит.
Когда уходила из этого Дома, полного загадок бытия, слышала, как в очередной раз хлопали двери и, поскрипывая дверью, шурша одеждами, позвенивая непременными серьгами-браслетами, старики-старушки струились по направлению к столовой — там их ждал ужин.
Я устала настолько, что еле брела. Ко мне пристроилась Зиночка, уборщица, та самая, которую тоже взяли из милости и которая приехала в Москву с окраины нашей развалившейся империи, чтоб перебиться, присмотреться, пристроиться. Голос у неё тихий, словно она всю жизнь прожила в палате с тяжелобольными. Она поведала мне:
— Тут хорошо, обед дают, ты чего не обедала?
— Мне никто не сказал.
— В другой раз иди к четырем. Все старики уже поедят, уйдут. Вычитают за обед, но немного. Выгода есть.
— Ой, я знаешь чего боюсь? Покойников. В этом доме столько старых-престарых, небось, часто умирают…
— А чего покойников бояться? Они тихие. Умрет кто, его накроют и унесут, — рассудительно ответила девочка крепенькая, щекастенькая, твердо ступающая по земле своими коротковатыми ножками. — Бояться надо знаешь кого? Кондитершу нашу, Викторию. Она знаешь какая ревнивая! Ей кажется, что её Володю все хотят отбить. Она знаешь как кричит на медсестру Аллочку! Весь Дом слышит! Володя тоже хорош — не расписывается с ней, тянет… И чего? Вместе же живут… Не понять мужиков…Прямо при всех скандалит! При актрисах и певцах!
— И часто?
— Очень.
— И никто из ветеранов не выступает?
— Есть которые начинают её воспитывать, объяснять, что не надо так… Другую давно бы выгнали. Виктория — ценный кадр, она здорово пирожки печет и торты. Терпят. А которым и не нравится.
Мне захотелось спросить её, как она тушила пожар в комнате Мордвиновой, но удержалась. Мало ли… Может, как-нибудь потом…
До Михаиловой квартиры-комнаты еле добрела, лишний раз порадовавшись, что его сосед отсутствует, дышит свежим воздухом на своем садово-огородном участке, и можно ходить голяком и пользоваться ванной сколько душе угодно.
Вымылась, простирнула кое-что, развесила, посмотрела по телевизору последние известия и со сладким стоном залезла в постель под простыню, выключила лампу. Лунный свет лег голубоватым мягко скособоченным квадратом поверх сумки, брошенной посреди комнаты.
И тут зазвонил телефон. Сняла трубку. Мужской веселый голос сквозь трески и разряды, возможно, электрические:
— Танечка, ты спишь? Подай голосок… Уже истомился, уже тело жаждет тела…
— Михаил!
— Он самый! Жажду обладать тобой, жажду поцелуя…
Хотела спросить:
— Ты что городишь-то?
Но вовремя спохватилась, догадалась — он проверил, жива ли, в тон отозвалась, почти рыдательно:
— Где ты? Где ты? Без тебя постель такая холодная…
Алексей? Можно было, конечно, углубиться в исследование этого вопроса… Но требовалось другое настроение. Меня хватило лишь на то. Чтобы уже сквозь навалившийся сон подбить кредит-дебет:
1. Мордвинова не могла сама встать и прошагать к противоположной стене, где стол с чайником, и включить кипятильник, висевший на стене, потому что, как сказала Вера Николаевна, поклонница лечения травами, у нее, у Тамары Сергеевны, было тяжелое заболевание — хрупкость костей, она пять лет не выходила из комнаты и в конце концов встала неудачно и сломала ногу.
2. Серафима Андреевна Обнорская, стародавняя соперница Мордвиновой, даже сумевшая отбить у неё мужа на год, обещала, если верит ученому бородачу Георгию Степановичу, убить Мордвинову, отомстить, стало быть, за то, что та разоблачила поддельность самых трогательных мест в её мемуарах под названием «Осенние думы».
3. Если «Быстрицкая», секретарша Удодова Валентина Алексеевна и сестра-хозяйка тетя Аня активно участвовали в дограбеже квартиренки погибшей Мордвиновой, то ни главврач Нина Викторовна, ни медсестричка Аллочка, ни Удодов не позволяют себе опуститься столь низко.
4. Володя, шофер… Ревнивая нерасписанная его жена Виктория. Володя — мастер на все руки. Он объявился в квартирке эстетствующего Георгия Степановича именно в тот момент, когда я возилась в ванной, и глянул мне в глаза с немалым интересом. Можно принять это за обычную заморочку парня, который привык нравиться, можно счесть, что он по каким-то особым своим соображениям решил явочным порядком осмотреть новую уборщицу…
5. Удодов уверяет, что в те дни, когда Мордвинова оформляла ему дарственную, он находился в больнице… Проверить бы… Но одно ясно: Удодов лгал, когда говорил, что Мордвинова могла сама встать и включить кипятильник. Он не мог не знать, что последний месяц перед смертью она лежала со сломанной ногой. Не могла не знать этого и главврач, вся такая из себя аккуратненькая, с весьма продуманным макияжем и веткой белой ранней сирени в вазочке… Кто ещё мог знать об этом? Медсестричка Аллочка? А как без нее?
Из странностей увиденного-услышанного: почему Удодов терпит скандальные сцены ревности, что устраивает неведомая мне кондитерша? В Доме, где более всего должна цениться респектабельная тишина… Неужели эта Виктория вовсе незаменима? Или что? Удодов сам ухлестывет за ней?
Себе в плюс записала золотыми буквами на голубой лазури небес: вела себя точно по разработанной роли «Наташи из Воркуты» с её замедленной реакцией, вялотекущим интересом к окружающей действительности, несомненным трудовым энтузиазмом.
Понимала: с точки зрения любого здравомыслящего человека я кажусь совсем полоумной, ибо занялась каким-то путанным, неподъемным делом. Во имя некоей Правды забросила простые, приятные радости жизни, как-то: одеться с умом, покраситься, встать на высокие каблучки и пройти по весенней улице, и объявиться в компании друзей-однокурсников, которые именно в эти дни обычно собираются вместе, чтоб повеселиться, повспоминать былое и прочее…
И ещё я успела подумать вот о чем: может, для того, чтобы не разбираться в себе, в собственном мире, я с такой жадностью хватаюсь за чужие жизни, страсти, обиды и прочее? Как другие хватаются за рюмку? Сигарету? Наркотик?
Наверное, если бы не усталость, потянувшая мое тело куда-то на дно темного, бархатного колодца, я бы додумалась до чего-то существенного…
… Утро следующего дня в Доме ветеранов началось с «урока ревности». «Дюймовочка» Аллочка ссорилась с высокой, полногрудой, черноокой молодой женщиной прямо в вестибюле, у всех на виду.
— Думаешь, я ничего не вижу? Думаешь, это тебе все сойдет? — низким, вязким, красивым голосом интересовалась черноокая, тоже в белом халате, белом высоком поварском колпаке, до самых темных бровей. — Лезть к чужому мужику! Клеиться! И не стыдно? Драться мне с тобой, что ли?
— Боишься, не удержишь? А? — ехидничала медсестричка, посверкивая зубками в коварной улыбке. — Думаешь, пирожными да пирожками его навсегда приворожила? Да ты фригидная! Без вкуса и запаха! Вот и заводишься с пол-оборота!
Дежурная тетя при вешалке только всплескивала руками и пучила в испуге глаза, увещевала шепотом:
— Кончайте, девки! Как вам только не совестно! Народ кругом! Стыдоба-то какая!
Но молодые женщины не унимались, и уже дошло до прямых оскорблений. Медсестричка Алла обозвала кондитершу, специалистку по торту «Триумф», как я успела о том догадаться, — «липучкой», «грудастой нахалкой». В обмен же получила «тихую стерву» и ещё кое-что похлеще… И их опять ничуть не смущало, что пробегающие мимо сотрудницы все слышат. И лишь внезапное появление директора Дома в светлом костюме, пахнущего свежим одеколоном, оборвало перебранку. Он же посмотрел на одну, другую жестким взглядом и насмешливо спросил:
- Предыдущая
- 31/76
- Следующая
