Нострадамус - Зевако Мишель - Страница 13

• Предыдущая
• 13/112
• Следующая

— Зовут?! — загремел Рено.

— Зовут… Мари… де…

Из груди новобрачной вырвался стон, напоминающий рыдания, выражающий бесконечную боль.

— Зовут… Мари… Мари де Круамар…»

Мари упала на колени. Она беззвучно плакала, едва слышно стонала. Она обвивала руками колени Рено, прижималась к ним головой и заливалась слезами. Рено стоял неподвижно, словно громом пораженный. Но это продолжалось недолго. Медленно-медленно он воздел к небу руки, сжал кулаки, и на его пылающем лице появилось такое выражение, будто он хотел увидеть Бога на троне его и послать Ему проклятие.

Все это выглядело так печально и так страшно, эти двое излучали такую невыносимую боль, что даже невольным свидетелям сцены, Роншеролю и Сент-Андре, даже им показалось, что они переступили грань, проведенную чистой ненавистью, сделали что-то, непонятно что, еще более ужасающее, чем собирались, — и им захотелось стать маленькими, незаметными, затеряться в темноте…

— О, матушка моя, — произнес наконец Рено тихим, монотонным, бесцветным голосом, в котором не было ни гнева, ни возмущения. — О, моя бедная матушка! Я видел, как твое тело корчилось в пламени… Я помню неизбывное страдание на твоем лице… Ты слышала, да? Вот она, доносчица, — она у моих ног! Вот она — дочь Круамара!

Рено резко бросил вниз кулаки, словно желая раздавить несчастную, вбить ее в землю. Но не дотронулся до нее. И чем ниже опускались его руки, тем медленнее становилось движение, человек словно превратился в машину, способную раздробить в песок, но не спешащую доказать свое могущество. Он не дотронулся до Мари. Он снова заговорил:

— Нет? Ты этого не хочешь, мать-мученица? Ты не хочешь, чтобы я убил ее? Это было бы слишком просто, да? Чего стоит такая мгновенная казнь по сравнению с твоими страданиями? С моими страданиями… Что ты прикажешь мне сделать, матушка?

— Боже! Боже! — повторял не помнящий себя от испуга Сент-Андре. — Вот теперь он говорит с мертвой колдуньей! А что, если она появится здесь и увидит нас? Что, если она укажет на нас?

Еле видный в темноте, бледный как призрак Роншероль вытащил из ножен кинжал и крепко сжал его в руке. Рено, будто он и впрямь говорил с потусторонними силами, прислушался, потом ответил все тем же тусклым голосом:

— Но ты же знаешь, мне надо уехать! Мне надо уехать немедленно… Значит, я должен оставить ее безнаказанной? Да-да, я тебя слышу… Я понимаю, что ты говоришь… Ты хочешь, чтобы я уехал ? Я должен решить, как наказать ее, только тогда, когда вернусь? А сейчас я должен приказать ей забыть все! Я и сам должен забыть! Но ровно через двадцать дней нужно снова все вспомнить и начать судить ее снова — с той минуты, с того слова, на которых все остановится этой ночью!

Рено наклонился к Мари, по-прежнему обнимавшей его колени, взял ее руки в свои и произнес: — Забудьте!

— Забыть… мне?

— Да. Забудьте все. Письмо. То, что вы сказали. Что-то осталось в памяти?

— Нет, мой возлюбленный…

Рено взял жену на руки и сказал свидетелям страшной сцены:

— Пойдемте!

И двинулся в путь. Больше он не произнес ни слова. Он шел от церкви до дома на улице Тиссерандери, ни на секунду не останавливаясь, чтобы перевести дыхание, не зная устали. Он шел — сердце его терзало отчаяние, дух был смущен бешенством, ему казалось, он идет среди руин.

Мари, положив голову ему на плечо, спала. Сон ее был мирным, спокойным, рука нежно обвивала шею мужа.

— Господи Иисусе! — воскликнула дама Бертранда, увидев странную компанию. — Господин Рено, да вы похожи на призрак!

Молодой человек прошел в дом, даже не взглянув на женщину, может быть, не заметив ее, не услышав ее слов. Он поднялся по лестнице, вошел в спальню, уложил Мари на постель. Вслед за ним в комнату вошли два его друга. Внизу испуганная и встревоженная дама Бертранда, бросившись на колени, принялась молиться.

— Слушайте меня внимательно, — сказал Рено жестко. — Сейчас я уеду. Мне понадобится восемь дней на дорогу туда, восемь на обратную, два дня я пробуду на месте, еще два могут потребоваться, если возникнут какие-то непредвиденные обстоятельства. Итого — двадцать дней. Ровно через двадцать дней я вернусь. Поклянитесь, что будете заботиться о ней.

— Клянусь! — рявкнул Роншероль.

— Клянусь! — пролепетал Сент-Андре.

— Я доверяю ее вам. Поклянитесь мне, что через двадцать дней я найду ее там, где оставляю под вашим присмотром. Поклянитесь мне в этом, и моя жизнь, как и моя смерть, окажутся в вашей власти!

— Клянемся! — в один голос сказали они.

Рено кивнул в доказательство того, что принимает клятву.

— Эта девушка, — снова заговорил он, — проспит два часа. Вы не расскажете ей о том, что произошло на ваших глазах. Вы скажете ей только, что ровно через двадцать суток, час в час, я буду здесь.

Он повернулся к Мари… Его сотрясала дрожь. Он судорожно сжимал губы, как будто старался не дать воли прорывавшимся помимо его воли рыданиям. Но, видимо, предприняв громадное усилие духа, взял себя в руки настолько, что стал казаться окружающим совершенно спокойным, подошел к кровати, наклонился и спросил, глядя на спящую молодую женщину:

— Мари, вы меня слышите?

— Да, любимый, слышу… — не размыкая век, ответила она.

— Вы все забыли?

— Все! Ты же мне приказал…

— Хорошо. Помните только одно: ровно через двадцать суток, час в час, я вернусь. Запомнили?

— О да, мой любимый…

Казалось, в уме, а может быть, в сердце Рено идет битва не на жизнь, а на смерть. Он отвернулся от постели и снова обратился к друзьям, которые, увидев его сломленным, каким-то увядшим, с искаженными болью чертами, внутренне содрогнулись перед последствиями своего злодеяния.

— Прощайте, — сказал он. — Я уношу с собой вашу клятву.

Им не хватило мужества ответить, они не произнесли ни слова и отступили, пропуская его к двери. Он спокойно, размеренным шагом спустился по лестнице. Несколько мгновений спустя съежившиеся от страха друзья-предатели услышали цокот копыт на улице. Рено умчался. Только убедившись в том, что он уже далеко, они распрямились, переглянулись, оба протяжно вздохнули, и Роншероль проворчал:

— Беги в Лувр. А я останусь здесь, чтобы приглядывать за ней… Мы же поклялись!

Сент-Андре удалился. Мари спала мирным, ангельским сном…

Прошло несколько месяцев. Если читателю угодно, мы, легко взмахнув крыльями, преодолеем пространство и время и смиренно попросим его проникнуть вместе с нами в одну из королевских крепостей, чья массивная тяжелая башня хранит столько кровавых воспоминаний. Название этой крепости — Тампль. Это тюрьма.

Итак, после той ночи, когда Мари обвенчалась с Рено, прошли месяцы, и теперь, вместе с тюремным смотрителем, безразличным ко всему мужланом, насвистывающим сквозь зубы охотничий мотив, мы спускаемся по лестнице, сложенной из огромных камней, вниз, в подземелье. Там, наверху, сияет июньское солнце. Здесь царит ледяная ночь, пахнет нечистотами, носятся по земляному полу бесчисленные мерзкие твари… Тюремщик, освещая себе путь фонарем, идет вдоль длинного коридора, останавливается у одной из дверей, бранит замок, который поначалу никак не хочет отпираться, ставит в угол камеры кувшин воды, кладет краюшку хлеба, потом уходит, унося с собой пустой кувшин. Хлеб и вода, которые он только что принес, — все, что полагается узнице на два дня. А узница — Мари.

Это она — с застывшими от отчаяния глазами. Это она — с изможденным, исхудавшим лицом, с высохшим телом. Она съежилась в самом дальнем углу камеры и с бесконечной печалью думает о чем-то. Но порой ее сотрясает дрожь, и тогда она, на минуту позабыв о своих страданиях, удивленно и радостно вслушивается в себя. Лицо ее в такие минуты озаряет надежда… Надежда, свойственная женщинам, которые ждут прихода в этот мир нового существа, существа, уже дорогого их сердцу, хотя его еще и нет на свете… И тогда она встает и, пошатываясь, делает несколько шагов по своей темнице.

• Предыдущая
• 13/112
• Следующая