Варяжский круг - Зайцев Сергей Михайлович - Страница 49
- Предыдущая
- 49/85
- Следующая
Игреца и Эйрика на ночь отвели в овчарню. И это была первая ночь, в какую на них не надели колодки и не приставили сторожа. Овчарня была пуста, потому что овец до осени не приводили с пастбищ и содержали там в обширных оградах среди холмов. И новых овец угнали туда же. Зато здесь очень чувствовался овечий дух – под босыми ногами невольников шуршал высохший овечий помет, на одной из саманных стен висели шкуры овец, недавно зарезанных для трапезы Окота и его всадников. В одном углу овчарни стояла маленькая печь из глины и камня, а в другом углу был навален большой ворох свежих камышовых листьев. Пол имел едва заметный уклон и канавку для стока, которая заканчивалась в самом дальнем углу неглубокой выгребной ямой.
Берест и Эйрик легли на камышовые листья и долгое время лежали без движений и слов. Через прорехи в соломенной крыше они видели угасающее вечернее небо и видели первые очень яркие звезды. Пучки соломы в свете заката были малиновые. Также окрасилась в малиновый цвет сплетенная из прутьев широкая двустворчатая дверь. Она смотрела на запад, солнечные лучи пронизывали ее.
Закончился путь, как закончилась жизнь. Игрец Берест увидел себя немощным старцем. У него болело все тело и не хотелось шевелиться. Была злость в сердце, была печаль в душе, и – о, спутник старости! – уголков губ коснулось отчаяние, и они опустились книзу. Голодный, игрец не чувствовал голода. Его глаза, воспалившиеся от ветра и пыли, слезились, и слезы стекали по грязному лицу. Именно теперь игрец очень захотел вспомнить Глебушку и не смог этого. Так же было и с тиуном Ярославом, и с Мономахом. Скоро он понял, что уже не сможет вспомнить никого из тех людей, с которыми он раньше был. Как будто он раньше не был, как будто ему виделся длинный чудный сон и наконец настало пробуждение. Все, что с ним было, – было зыбко и мимолетно. Только небеса оставались вечными и неизменными. И эти прорехи в соломенной кровле, казалось, были всегда. А больше ничего не будет. Закончился путь. Хан Окот бросил их на кизяк, как и обещал. Хан Окот даже двери в овчарню не запер, словно насмехался. Иди же теперь крадучись, беги на запад, пока он еще светел. Найдешь ли свой призрачный Киев?! Степь так велика, что, кроме нее, пожалуй, ничего и нет. Хан Окот, оказывается, так велик, что отсюда даже Киев представляется призрачным…
Негромко скрипнула отворяемая дверь, нижний край ее ширкнул по утоптанной земле. Берест и Эйрик повернулись на звук и увидели в дверном проеме девочку с корзиной в руках. Лицо девочки до самых глаз было скрыто под черной тряпицей, также и волосы были покрыты платком. А больше ничего не удалось разглядеть, потому что девочка вошла внутрь овчарни, где уже был полумрак. И только глаза ее, большие и черные, оставались видны.
Девочка поставила корзину к ногам невольников, а сама отошла в сторонку и присела на корточки.
Эйрик подвинул корзину ближе и достал из нее два куска вареного мяса, несколько хлебцев и глиняный кувшин. Игрец тоже поднялся и разломил один хлебец. Тот оказался с начинкой из сыра. А в кувшине было кислое молоко.
Эйрик пытался заговорить с девочкой:
– Нам хотелось есть, а ты принесла вкусную еду.
Девочка не шелохнулась, только глаза свои перевела с Эйрика на корзину и обратно, потом на Береста, когда тот сказал:
– Она не понимает.
Принялись за еду. А девочка смотрела, как они ели. Она, как видно, ждала, пока ей не вернут корзину. Девочку рассмешило, что Эйрик, проглатывая мясо, запивал его молоком. Она хмыкнула со своего места, и глаза ее, до сих пор настороженные, стали насмешливыми.
Эйрик спросил:
– Свое имя скажешь нам?
Ответа опять не последовало. Черные глаза остановились на хлебце, что держал в руках Берест.
– Может, она голодна? – спросил игрец Эйрика и протянул девочке половину хлебца. – Возьми, ешь!
– Тюрмек! – сказала она и, схватив пустую корзину, выбежала наружу.
Эйрик засмеялся и крикнул ей вдогонку:
– Тюрмек, Тюрмек! Приходи скорее!
Тогда игрец тоже засмеялся и сказал Эйрику, что тюрмек – не имя, а команское название хлебца. И еще сказал, что половцы никогда не запивают мясо молоком, что они проглатывают мясо неразжеванными кусками и оттого будто бы долго не чувствуют голода.
Рано утром девочка опять отворила скрипучую дверь. Но уже не стала вносить корзину внутрь, а поставила ее на входе. Когда Эйрик поднялся, чтобы взять корзину, девочка убежала. Но они уже разглядели ее Хоть лицо и было наполовину закрыто, однако сквозь тряпицу легко угадывались его тонкие черты. Вьющиеся черные волосы сегодня прядью выбились из-под платка. А когда девочка поворачивалась, убегая, игрец и Эйрик заметили, что у нее уже обозначились груди.
До полудня никто не входил в овчарню, будто о двоих русах-невольниках все позабыли. Берест и Эйрик отлеживались на засыхающих камышовых листьях и прислушивались к звукам извне. Где-то рядом, быть может, сразу за саманной стеной, негромко разговаривали мужчины. Но о чем они говорили, невозможно было разобрать. Женский голос во дворе дважды звал Эмигдеш и оба раза безрезультатно, не дозвавшись, женщина произносила бранные слова. Берест сказал, что Эмигдеш, наверное, и есть та самая девочка, которая приносила им еду.
Сначала едва слышно, наплывами, потом явственнее донесся конский топот. Он быстро приближался – всадники, видно, очень спешили и не щадили лошадей даже в этот жаркий день. Вот, сотрясая землю, всадники пронеслись мимо овчарни и остановились неподалеку. Эйрик и Берест прильнули глазами к отверстиям в плетеных створах двери.
Всадников было трое. Двое из них оказались младшие братья хана: Атай и Будук. Третий половец был уже не молод, однако с виду еще крепок и заметно легок в движении. Худощавый, с толстыми красивыми жилами на руках и на шее, горбоносый, быстрый, он напоминал легендарного пардуса, который когда-то жил в этих степях и изображения которого игрец часто встречал в книгах. В правом ухе половца была большая золотая серьга в виде кольца, а его длинные волосы были заплетены в одну толстую косу.
Окот Бунчук вышел из полуземлянки встречать гостей. Братьям он только кивнул, а с третьим половцем обнялся и, приглашая в свой дом, назвал его Кергетом. Здесь игрец вспомнил, что команы в своих разговорах часто упоминали Кергета и относились к этому имени уважительно, как к имени самого хана. И еще говорили команы, что Кергет хоть и невелик, но необычайно силен; говорили, он сделал для себя большие вилы, которыми легко поднимал целый стог сена; наездником же был непревзойденным и так ловко владел арканом, что вызывал изумление у тех, кто видел его искусство.
Берест и Эйрик вернулись в свой угол.
Эйрик сказал:
– Ярослав отпустил ханов. Отпустят ли они нас?
На это игрец ответил:
– Кумай – не Киев. Хан Окот – не Ярослав. Сыграет ли кто-нибудь на дудочке?.. Нет, Эйрик, ханы не узнают нас. Посмотри, какие мы стали!
Больше не разговаривали. Сидели без движения, изнывали от духоты. Был полдень, был почти нестерпимый зной. Жизнь в степи замерла, как замирает ящерица на камне. Очень хотелось пить. Эйрик встряхнул кувшин и, убедившись, что он пуст, в раздражении швырнул его в самый дальний угол. Кувшин ударился о глиняную стену и разлетелся на мелкие осколки.
Никто не принес им воды.
Сидели, дремали. Время от времени снаружи доносился прежний приглушенный говор, но голосов стало больше. Это Окот пировал с гостями, с братьями. Игрец пытался вслушиваться в произносимые речи, но тщетно. Он услышал лишь отдельные слова, которые не открывали ему никакого смысла. Кажется, прозвучало слово «судьба». И игрец задумался о своей судьбе, прежде всего о том, как его судьба переплелась с судьбами половецких ханов. И удивился, когда это сплетение представилось ему чем-то вроде колеса арбы. Колесо сделало пол-оборота, и все перевернулось. Теперь Атай и Будук сидят наверху, теперь палаты обратились в подземелье, небо опрокинулось в шуршащий под ногами овечий помет, а тот, кто сожалел, уже сам достоин сожаления. Но кое-что осталось неизменным. Вот зазвучал маленький курай – такой знакомый! И наигрыш – медленный и печальный, был знаком игрецу. Это его он однажды сыграл в подземелье, в клети. Но только уже не половец стоял прикованный к столбу, а он сам. И он же плакал от своей музыки и с благодарностью глядел на игреца. А игрецом теперь был сам тиун Ярослав. Маленькая тростниковая дудочка терялась в его огромных руках. И казалось неправдоподобным, чтоб из-под таких толстых грубых пальцев могла звучать такая нежная музыка. Но она звучала. А тиун Ярослав, зажав под мышками оглобли, тянул за собою команскую арбу. Одно колесо арбы тяжело переваливалось через ноги Береста. Кости его трещали, вминались в мягкую землю, но не ломались. Бересту было больно…
- Предыдущая
- 49/85
- Следующая
