Костюм Арлекина - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 52

• Предыдущая
• 52/54
• Следующая

— Ага… Пошли мы в Мильенку. Факельщик говорит: «Я за тебя, друг, сердцем болею, мне княжеских денег ни копейки не надо!» Я дверь дернул — открыта. А сам дрожу, ног под собой не чую. Вошли — и в чулан. А как князь в Яхтовый клуб уехал, новый-то лакей сразу дрыхнуть завалился. Мы тогда в комнаты перебрались. Все обсмотрели — нет ключа. Сундук-то крепкий, крышка медная. И кочергой не подковырнешь. Да-а… Стали князя ждать. Я уж и рад был убежать, да куда там! Факельщик не пускает. Ну, значит, дождались князя. Вошли к нему в спальню, от звонка оттащили, связали. В рот простыню, чтобы не кричал. Спрашиваем: где ключик-змейка? А он головой трясет: не скажу, мол. Лихой барин! Я из столика две золотые монетки взял. Гляжу, факельщик остальные себе в карман сыплет. Я говорю: «Ворюга! Что делаешь?» А он совсем озверел, князя за горло схватил: «Где ключ?» Потом подушку ему на лицо накинул. Я испугался, факельщика-то за руки хватаю, он ка-ак пихнет меня, сбрякало что-то, я шепчу: «Бежим! Слуги проснулись!» И убежали…

— Вместе убежали? — спросил Иван Дмитриевич.

— Не. Я в одну сторону, он — в другую.

— А что взял у князя?

— Говорю, два золотых взял.

— И все?

— А то! Мне чужого не надо.

— Зачем же один в церковь отнес?

— Когда стал детишкам гостинцы покупать, — объяснил Федор, — спрашиваю у приказчика: «За одну такую монетку сигнациями сколь рублей положишь?» Он с хозяином посовещался, говорит: «Десять…» Аккурат сколь мне барин задолжали. Ну, думаю, мне чужого не надо. Ан не воротишь! И снес в церкву. Свечей наставил, молебен заказал князю во здравие: пущай не хворает. Все ж мы его потискали маленько… Факельщика-то поймали уже?

— А то! — сказал Иван Дмитриевич.

— Ворюга, мать его так! — выругался Федор. — И ведь одет чисто. Его в каторгу надо, ворюгу… А со мной что будет? А?

Иван Дмитриевич молчал, хмурился.

— Поди, сотню розог всыплют, — предположил Федор. — Больше-то навряд. Не за что. Если б не я, барин и кончиться мог под той подушкой. Так ведь?

— Он и помер там, — сказал Иван Дмитриевич.

Федор, тянувший из кармана хлебную корочку, вдруг быстро-быстро, мелко-мелко перекрестился этой корочкой, потом сунул ее в рот, откусил, остановился, начал жевать, медленно и криво двигая челюстями, словно во рту у него был не хлеб, а кусок смолы, из которого приходится выдирать вязнущие зубы.

Стояли перед входом в лавку. «Торговля учебниками и учебными ландкартами», — прочел Иван Дмитриевич.

— Обожди тут, — велел он Федору и толкнул дверь.

За конторкой сидел хозяин, с другой стороны двое мальчиков разглядывали висевшие на стенах материки, тонущие в голубом. Они шепотом переговаривались о каких-то восемнадцати копейках, но лица у них были как у паломников, после долгих странствий переступивших порог вожделенной святыни.

Иван Дмитриевич подошел к большой карте Европы с разноцветными пятнами империй, королевств и республик. Почему-то на всех таких картах Россию закрашивали в темно-зеленый цвет, владения султана покрывали зеленью посветлее, подвластные Францу-Иосифу земли отмечали ярко-желтым, а Италию делали в тон палого дубового листа, будто в ней царит вечная осень. Проверив, на месте ли все четыре столицы, Иван Дмитриевич посмотрел в окошко. Ах ты, Господи! Это надо же! Он готовился увидеть пустое крыльцо, но нет: оставшись без надзора, Федор и не подумал никуда бежать, послушно сидел на ступеньке. Голова его утопала в коленях, поярковая шляпа валялась на земле.

— Я из полиции, — тихо сказал Иван Дмитриевич, склоняясь к хозяину. — Где у вас черный ход?

Проходным двором он выбрался на параллельную улицу, кликнул извозчика и поехал домой, мечтая о горячем чае с лимоном и сахаром, без всякой, черт бы ее побрал, травы.

Одновременно он думал о том, что сегодня же, когда под тяжестью улик Пупырь признается в убийстве фон Аренсберга и назовет сообщника, Сыч и Константинов отправятся ловить простофилю Федора, но не поймают. Что поделаешь! Такие уж у него агенты. Одно слово, доверенные.

Жена встретила его в прихожей. Тут же прискакал сын со своей бабочкой, которая хлопала уже обоями крыльями.

— Всего-то надо было один гвоздик вбить, — сказала жена, не хвалясь, а скорее наоборот, извиняясь, что отняла у мужа эти лавры и не дала ему проявить себя настоящим отцом.

— Ты ночью-то спала? — спросил Иван Дмитриевич.

— А ты как хочешь, чтобы я тебе ответила? Тебе что приятнее будет услышать — что я беспокоилась и не спала или что дрыхла без задних ног?

— Ну, если выбирать между моим мужским тщеславием и твоим здоровьем, я выбираю последнее.

— Тогда считай, что спала.

— А на самом деле?

— Под утро немного вздремнула, — призналась жена.

Иван Дмитриевич поцеловал ее. Обнимая его, она другой рукой сняла с вешалки зонт.

— Жалеешь, что не взял?

— Ой, жалею.

— Будешь впредь меня слушаться?

— Буду, буду.

— Пожалуйста, Ваня, — попросила жена, — никогда мне так не отвечай. Отвечай просто: буду. Когда ты говоришь «буду, буду», значит, тебе хочется только, чтобы я от тебя отстала. Верно ведь?

Иван Дмитриевич еще раз поцеловал ее и пошел в умывальную комнату. Ванечка потопал за ним, катя перед собой бабочку. Оба крыла у нее поднимались и опускались, поднимались и опускались.

Недели через две Ивану Дмитриевичу приказано было прибыть на Фонтанку для беседы с графом Шуваловым. Он явился в приемную за полчаса, но впущен был в кабинет полчаса спустя после назначенного ему времени. На этот раз Шувалов держал себя с ним изысканно-вежливо, холодно и недоступно, как будто не было той ночи в Миллионной. По лицу его Иван Дмитриевич ясно прочитал, что вообще ничего не было — ни Боева с Керим-беком, ни поручика, ни супругов Стрекаловых, ни разорванного письма и претендента на польский престол, и уж тем более, разумеется, не было ультиматума, отчаяния, отскочившего и щелкнувшего, как градина, по оконному стеклу крючка шуваловского мундира. Мычащего графа Хотека тоже, само собой, никогда не было. Никто не собирался сделать посла-убийцу козырным тузом в большой игре, и «Триумф Венеры», как корабль-призрак, исчез при первых лучах восходящего солнца. Мираж, дурной сон, про который утром, проснувшись, не можешь сказать, сейчас все это тебе приснилось или много лет назад.

По службе Иван Дмитриевич подчинялся столичному полицмейстеру, тот — начальнику департамента полиции, состоявшему, в свою очередь, под началом у министра внутренних дел, но рука Шувалова была сильнее и длиннее. Какой-то Путилин! Да кто он такой? Ничтожество, жалкий сыщик. Пройдоха, фигляр, как он посмел устроить этот безобразный спектакль? В итоге все начальники Ивана Дмитриевича, повздыхав, сошлись на том, что необходимо удалить господина Путилина с должности начальника сыскной полиции. В вину ему были поставлены буйства Пупыря, вовремя не предотвращенные.

Вдобавок и пресса вынесла свой вердикт. Хотя никаких публикаций об убийстве фон Аренсберга в газетах так и не появилось, лишь «Санкт-Петербургские ведомости» напечатали крошечную заметочку о его смерти — без указания причин, но либеральный «Голос» не без ведома Шувалова поместил пространную иносказательную статью об одном трагически погибшем иностранном дипломате и некоем страже порядка, тоже безымянном. Последний, как утверждал автор статьи, заранее знал о готовящемся преступлении, но ничего не предпринимал, чтобы затем быстро схватить убийцу и получить два ордена: один русский, второй — от государя той державы, которую представлял убитый. Статья была подписана псевдонимом, что многие сочли своего рода авторским кокетством. Стиль, страстность, язвительная точность формулировок и политическая смелость однозначно указывали на Павла Авраамовича Кунгурцева.

Тот факт, что бывший лакей фон Аренсберга, сообщник Пупыря, бежал и не был пойман, мог бы стать еще одним пунктом обвинения, но не стал. Федор, мучимый совестью, сам явился с повинной.

• Предыдущая
• 52/54
• Следующая