Костюм Арлекина - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 46

• Предыдущая
• 46/54
• Следующая

— Эх, ни сабельки нет, ни револьвера! — беспокоился Сыч.

Ни он, ни Сопов не знали, кого они тут караулят, но спрашивать не смели. Сыч один раз уже поинтересовался и получил окончательный ответ: «Придет, увидишь…»

Вопрос был вот в чем: когда? Через два часа? Через час? Через пять минут? К вечеру? О том, что этот человек успел побывать в доме раньше, чем они заняли свою позицию, Иван Дмитриевич старался не думать. Он стоял у ворот, укрывшись за каменным столбом, ждал, перекатывал в кармане, в табачной пыли, принесенный из Воскресенской церкви наполеондор — теплый и уже как бы родной на ощупь.

Примерно такого же размера особое пятно. Каинова печать, в старину выступало на теле каждого душегуба в том самом месте, через которое он лишил жизни свою жертву. Так, во всяком случае, рассказывал Ивану Дмитриевичу отец, служивший копиистом в уездном суде. Ему-то легко было в это верить. Папаша просидел в суде всю жизнь, но и в глаза не видывал настоящего убийцы. Тогда в их городишке никто никого не убивал. Как-то так получалось, что до смертоубийства никогда не доходило. Даже когда стенка на стенку сшибались городские концы, кровавя на пруду лед, хотя плакались жестоко, ломали руки и ноги, проламывали головы, все почему-то оставались живы. Разбойники в окрестных лесах время от времени заводились, грабили, конечно, кошельки отбирали, однако брать смертный грех на душу остерегались и они. Теперь и там пошло по-другому, а здесь, в Питере, и подавно. Иногда Ивану Дмитриевичу казалось, что прав был отец: раньше, в старые времена, выступала Каинова печать, а нынче — нет. Стерлась у Господа Бога небесная печатка, которой ставил он свое клеймо, слишком часто приходилось пускать ее в дело.

— Поздно, — с сомнением в голосе сказал Сопов. — Народ вон уже появился.

— На это ему плевать, — ответил Иван Дмитриевич.

Подумаешь, прохожие! Еще и спокойнее днем-то. Явится солидный господин, позвонит у двери, войдет в дом, заговорит камердинеру зубы, а потом — по башке ему…

— Иван Дмитриевич, — вдохновенно зашептал Сыч, — я придумал! Надо у крыльца шляпу положить, а под нее — кирпич. Ну хоть фуражку мою! Он, сволочь-то эта, мимо не пройдет. Пнет по фуражке и охромеет. Тут мы на него…

— Помолчи-ка, — велел Иван Дмитриевич.

В то же время подумалось, что детская эта западня со шляпой могла бы сослужить хорошую службу. Жаль, из-за ограды выходить нельзя.

Сыпался маленький серенький дождик. Даже и не дождик, а так, морось. В пропитанном влагой воздухе у Ивана Дмитриевича распушились бакенбарды. Он держал под наблюдением крыльцо княжеского дома с прилегающей частью улицы, смотрел, как воробьи расклевывают навоз, оставшийся от посольских, жандармских и казачьих лошадей, и слышал сзади сиплое дыхание Сыча, спокойное — Сопова. За казармой умывались солдаты, с фырканьем плескали друг другу воду на голые спины. Проехал по улице водовоз, долго брякало привязанное к бочке ведро. В чьей-то кухне закричал петух, лаяли собаки, дым из труб низко стелился над крышами, не поднимался вверх, потому что в такую погоду тяги почти нет, медленно и вяло разгораются в печах сырые весенние дрова. Галдели вороны. Как всегда весной и осенью, когда деревья стоят голые, вороний крик, не заглушаемый шелестом листвы, был особенно громким, надоедливым и надсадным. В соседнем доме заплакал ребенок. Дворник, разгоняя лужи, с раздирающим душу звуком орудовал своей деревянной, на конце обитой жестью широкой лопатой. Начинался день, текла обычная жизнь, и вовсе не казалось невероятным, что смерть князя фон Аренсберга была следствием именно этой жизни со всеми ее случайностями, неразберихой, а не какой-то иной, главной, для которой эта — всего лишь подножие.

Вдруг Сыч, в очередной раз припав к щели в заборе, обратил к Ивану Дмитриевичу померт-вевшее лицо.

— Вот, значит, кого ждем…

Иван Дмитриевич выглянул из-за столба. По улице, направляясь к дому фон Аренсберга, деловито поспешал Левицкий.

На берегу первым выпрыгнул шуваловский адъютант с Кораном под мышкой, за ним — Певцов.

— Рукавишников! — позвал он.

Но Рукавишникова на запятках не оказалось, при бешеной скачке он свалился где-то по дороге.

Две чайки сидели на воде за кормой итальянской шхуны. Рассветало.

— Вовремя успели, — с некоторым сожалением сказал адъютант, глядя на валивший из трубы дым.

Он сочувствовал эмиссарам Гарибальди, отомстившим австрийскому князю.

— Мне, я думаю, неприлично быть на этом судне, — вылезая из кареты, заметил Шувалов.

— Я пойду один, — вызвался Певцов.

— Что вы собираетесь там делать?

— Для начала потолкую с капитаном.

— Вы знаете по-итальянски?

— Они все отлично понимают французский язык. Если не станут прикидываться, договоримся.

— Может быть, возьмете кого-нибудь из них? — Шувалов кивнул на казаков, которые уже спешились и стояли поодаль, держа лошадей под уздцы.

— Нет, ваше сиятельство. Тут лучше бы без шуму, деликатно.

— Есаул, — распорядился Шувалов, — отдайте ротмистру свой револьвер.

Певцов принял оружие:

— Заряжен?

— Так точно.

— А я? — спросил Константинов.

— Надо будет, позову. Стой пока здесь.

Вернув есаулу пустую кобуру, Певцов сунул револьвер за гашник, под мундир, и начал карабкаться по трапу. Наполеондоры, взятые у Константинова, лежали в кармане.

Над бортом показалась голова в матросском берете с помпоном.

— О! Ти лоцман?

Певцов разозлился. Голубая шинель, эполеты… Нужно быть идиотом, чтобы принять его за портового лоцмана.

Через пять минут он сидел в капитанской каюте, откинувшись к переборке между висевшими на ней медным распятием и портретом сурового господина с безгубым ртом. На вопрос, кто из команды прошлую ночь провел в городе, капитан, пожилой мужчина с грустными южными глазами, обеспокоенный неожиданным визитом, отвечал, что и вчера, и позавчера все отпущенные на берег матросы к полуночи вернулись на судно.

— А пассажиров нет у вас? — поинтересовался Певцов.

Капитан развел руками:

— Никто не хочет плыть в Италию, хотя я давал объявление в газете. У нас две прекрасные каюты, и цена умеренная. Когда мы шли сюда из Генуи, их занимал турецкий дипломат Юсуф-паша со своей семьей. Они остались очень довольны плаваньем.

При упоминании о турках, которые вместе со злополучным Керим-беком навсегда, казалось, исчезли из реестра возможных убийц князя фон Аренсберга, Певцов насторожился, но решил пока не затрагивать эту тему.

— А русские в команде есть? — спросил он.

— Мадонна миа! Откуда?

Неуловимым движением капитан извлек откуда-то толстую бутылку с остатками сургуча на горлышке и две фаянсовые кружки.

— Впрочем, — продолжал он, наливая в них дивно пахнущий ром, — у меня на судне кочегаром один негр.

— Вы что, издеваетесь надо мной? — Певцов отодвинул от себя кружку. — Какой еще негр?

— Из Эфиопии, сеньор офицер. Он говорит, у них такая же вера, как у вас, русских. Позвать его?

Певцов помотал головой. Только эфиопов ему не хватало.

— А поляки есть?

— Тоже нет. Правда, у Дино Челли мать родом из Польши.

— Кто он, этот Челли?

— Не знаете Челли? — удивился капитан.

— Не имею чести.

— Я был в Калькутте, и там знают Челли. О, Челли! Одиннадцать лучших в Генуе пароходов — вот кто такой Луиджи Челли. «Триумф Венеры» еще не самый лучший. Далеко не самый! Хотя скажу, не хвастаясь: в тихую погоду…

— Ближе к делу, — перебил Певцов.

— Вот он, перед вами, — сказал капитан, указывая на портрет. — Мой хозяин, Луиджи Челли.

— Но ведь вы назвали, помнится, другое имя.

— Да, Дино. Это его старший сын. Наследник. Отец послал его со мной набираться опыта. Мать у него полька. Девушкой, одевшись в мужское платье, она воевала против русского царя и убежала в Италию. Луиджи выкрал ее из монастыря. Это женщина необыкновенной красоты, Венера…

— Вчера, — снова перебил Певцов, — один из ваших людей в трактире напал на полицейского. Я должен опознать бандита. Будьте любезны собрать наверху всю команду.

• Предыдущая
• 46/54
• Следующая