Голубица в орлином гнезде - Юнг Шарлотта - Страница 24

• Предыдущая
• 24/61
• Следующая

Может быть никогда еще не было видано крестин, подобных тем, какие происходили в комнате Христины. Бедная мать едва могла думать о торжественности обряда, пораженная мыслью, что одно из двух лиц, стоящих у купели ее детей, внутренне наслаждалось уже близкой гибелью другого.

Старший из близнецов назван был бабкой наследственным именем Эбергард. Барон Казимир взглядом вопросил Христину, когда нужно было давал имя другому. Молодая баронесса готова была вскрикнуть: берегитесь подземелий! Но потом, опомнившись, она прошептала имя, дать которое сыну она страстно желала с той минуты, как два сына даны были ей, как пасхальный подарок, – имя своего обожаемого дяди – Годфрид. Но Кунегунда, услыхав это, закричала с гневом:

– Никто из Адлерштейнов не будет носить имени простого ремесленника. Назовите его Рехер (мститель).

И только уже по одному тону, каким это было произнесено, Христине послышался как будто торжественный клик, оледенивший ее кровь.

Барон Казимир заметил волнение Христины.

– Молодой баронессе кажется не нравится это имя, – сказал он мягко – Может быть вы желаете дать какое-либо другое? Если нет, я назову его Фридмундом.

Христина улыбнулась, услыхав это имя, для нее имя это предвещало хорошее. Барон Фридмунд был последний предок обеих ветвей рода. Венчание Христины происходило в день его именин, и добрые бароны Эббо и Фридель были соединены в благодарных и трогательных воспоминаниях обитателей страны.

Итак, второй из близнецов получил имя Фридмунда; затем барон Виндшлосский, с внимательностью, редкой в воине, заметил, что родильница утомилась, почтительно поцеловал ее руку и собрался уезжать.

– Прошу вас еще об одной милости, барон, – сказала Христина приподнимаясь, между тем как щеки ее покрывались все более и более яркой краской. – Умоляю вас, возьмите моих обоих сыновей… да, обоих… на руки и покажите их вашей свите, объявив, что признаете их за ваших кузенов и крестников.

Казимир чрезвычайно удивился и посмотрел на Христину испуганным взором, как бы считая ее за поврежденную в уме. Кунегунда сопротивлялась такой просьбе; но Христина почти со страстью повторила:

– Возьмите их! Вы не знаете, что от этого зависит!

И сама Урсела, с присутствием духа, мало ей свойственным, так твердо настаивала на необходимости исполнить желание родильницы, что добродушный рыцарь согласился взять к себе на руки обоих малюток, почтительно сторонясь, чтобы пропустить вперед старую баронессу, которая так торопилась опередить барона, что Христина убедилась в пользе принятых ею предосторожностей.

Кто в состоянии описать все, что происходило в следовавшие за их выходом минуты ожиданья? То, что за минуту показалось Христине единственно верным средством спасти великодушного гостя, не подвергая детей ее ни малейшей опасности, теперь представлялось ей неизбежной гибелью дли всех троих. Сама себе она являлась, как чудовищная мать, пожертвовавшая жизнью своих новорожденных ради спасения чуждого ей человека! Она хотела закричать, чтобы отдали ей назад детей, но голос изменил ей; язык не мог выговорить ни слова, а страшный шум в ушах не позволял ей слышать звуков шагов на лестнице.

Она оставалась, как убитая. Через несколько минут плачь одного из сыновей вывел ее из летаргии. Христина открыла глаза, Урсела бережно клала к ней на постель обоих малюток и шепнула молодой баронессе:

– Спасен! Спасен! теперь он вне всякой опасности, далеко от ворот замка, и уже выехал на горную тропинку! А старая баронесса готова искусать себе все руки от досады и бешенства.

Физические силы Христины имели много сходного с ее характером: слабая, робкая и нежная, она способна была однако противостоять таким потрясениям, какие были бы гибельными для многих женщин, по-видимому, гораздо сильнейших ее физически. Правда, волнения, испытанные ею в понедельник на Пасху, едва не стоили ей жизни; но последствия, хотя и важные, продолжались недолго. Когда солнце уничтожило последние следы снега на горах, Христина сидела у окна, держа на руках своих близнецов; она была счастливее, чем считали это возможным со времени смерти Эбергарда; в особенности счастлива была она тем, что дети принадлежали ей всецело. Сначала для молодого барона приведена была кормилица из деревни; но бедная женщина соскучилась в замке, ребенок начинал хиреть, и наконец решились отдать его на вскормление матери, чтобы спасти его жизнь. С этой минуты, благодаря попечениям Христины, оба близнеца пользовались полнейшим цветущим здоровьем.

Несмотря на это, между старой свекровью и молодой невесткой отношения были тяжелые. Кунегунда немного смягчилась было когда родились дети; но неудача в надежде отмстить барону Виндшлосскому снова возбудила всю ненависть старой баронессы к Христине. С тех пор она без церемонии, в присутствии всех обитателей замка, стала упрекать невестку в желании соблазнить еще другого благородного рыцаря.

– Вероятно ты ожидаешь, – говорила старуха невестке, – что вскоре этот виндшлосский выродок предложит тебе руку и сердце. Но пусть приезжает, – прибавила она вполголоса, – тогда уж он неизбежно получит должное воздаяние!

Вот упрек, какой чаще всего выставляла на вид Кунегунда молодой, робкой, огорченной вдове; несчастная при этом только взглядывала на своих детей, как бы от них ожидая защиты от такого жестокого обвинения.

Накануне Иванова дня, Шнейдерлейн, весь день простоявший у заставы в Гемсбокском ущелье и собиравший обычную подать, вошел наверх и постучался в двери; за плечами у него была большая корзина, а в руках мешок, который он подал Христине.

– Это подать! – сказала Христина. – Но ведь это надо отдать баронессе.

– Вы моя баронесса. Я собираю подати для моего молодого господина, который вот здесь.

– Отнеси все это моей свекрови; пусть она распоряжается. Я не хочу заводить бесполезных ссор.

В эту минуту гневный и повелительный голос фрау Кунегунды раздался внизу лестницы.

– Что это такое значит? Мерзавец Шнейдерлейн, сойди сейчас и давай мне податные деньги. Со мной нельзя так шутить. Сходи же, говорят тебе, неверный портняжка!

– Иди, Гейнц, не раздражай ее! – сказала Христина умоляющим голосом.

– Сейчас иду, баронесса! – вскричал Шнейдерлейн.

И, не взирая на угрозы Кунегунды начал снимать с плеч корзину, говоря, что это вручено ему было разносчиком из Ульма, и что этот разносчик берется отнести туда все, что угодно будет Христине.

После этого, Гейнц сошел вниз как раз вовремя, чтобы предупредить появление Кунегунды в комнату молодой баронессы.

Как обрадовалась Христина, услыхав слова: из Ульма! – Дрожащей рукой она поспешно развязала шнурок, обмотанный вокруг корзины. В корзине было множество белья, богатый серебряный стакан, когда-то привезенный отцом ее из Италии, несколько вещей, ей принадлежавших, и наконец письмо от дяди, завернутое в шелк и с большой черной печатью.

Христина прежде всего поцеловала письмо и начала читать; в тоне этого послания было что-то официальное, отчего сжалось сердце Христины. В заголовке письма было сказано: Высокопочитаемой госпоже баронессе и возлюбленной племяннице; эти слова уже показывали, что добрый мейстер Годфрид как бы сомневался, как назвать ее. Убийство в трактире Якова Мюллера, писал Сорель, было уже ему известно прежде; но он говорил, что его чрезвычайно удивили известия, сообщенные ему бароном Адлерштейн-Виндшлосским, приехавшим к нему в Ульм, после свидания с монахом Петром, который подтвердил барону все, что тому было сказано в Адлерштейне.

Сверх того барон Адлерштейн-Виндшлосский просил мейстера Годфрида передать племяннице, что так как письма вызова на бой были обменены между замками Шлангенвальдским и Адлерштейнским, и оба барона не примирились с империей, то императорское правосудие не может исследовать причины их смерти. Но во внимание к нежному возрасту теперешних владельцев, вопрос о их подчинении или неподчинении будет оставлен до тех пор, пока они будут в состоянии действовать самостоятельно. А до того времени графу Шлангенвальдскому запрещено будет вредить им, с условием только, чтобы никаких насилий проезжающим путешественникам делаемо не было.

• Предыдущая
• 24/61
• Следующая