Поход Ермака - Ян Василий Григорьевич - Страница 10
- Предыдущая
- 10/59
- Следующая
— Да ведь вороги это… Не мы их, так они нас… — оправдывался Матвей.
— Все едино кровь… кровь проливать станут… — метался в смертельной тоске и ужасе мальчик.
Встревожился глядя на него и Мещеряк. Чего доброго помрет парнишка, мелькнуло в мыслях молодого разбойника, и он сам был не рад, что поведал больному о предстоящем бое. Но как же было поступить иначе?… Мальчик мог бы услышать пальбу, увидеть битву и тогда бы испугался вдвое.
«Ужели же помрет?» — с тоскою думал Матвей.
Недужный пленник делался ему все дороже и милее с каждой минутой. Его неотразимо влекло к себе печальное личико, синие ясные глаза Алеши. Немало на своем коротком веку погубил душ Мещеряк, чернее черной ночи были помыслы его порой, а этот чистый отрок со своей трогательной, вымученной недугом красотою, точно прирос к его сердцу. И при виде его далеким, позабытым детством и ласками матери повеяло на Матвея… Казалось, воскрес его братишка, покойный Ванюшка, и глядит на него своим детским, чистым взором.
— Слушай, паря, — произнес словно осененный такою мыслью Мещеряк, — пущай я злодей и вор, но с тобою больно сердцем размяк, што твоя баба заправская… Ей Богу!… Полюбился ты мне, паренек, пуще родного… Впервые сердце узнал после давних пор… Бывало, рубит, бьет с плеча Мещеряк, жизнь — копейка, грош, — задаром отдам… А ныне пожить больно охоч я стал… Для тебя ради… Вот и мыслю, перед ночью дело будет, слышь, судно вражье близехонько, поди, — так того, не больно-то охоч, штоб убили… Помолись за меня, паренек… — неожиданно заключил свою речь Матвей, опустив свои черные глаза долу.
Алеша поднял взор на юношу. Смущенное молодое лицо и почти робкие, точно смежавшиеся глаза, сразу расположили его в свою пользу. Точно что ущипнуло его за сердце. И невольная мысль толкнулась в мозгу:
«А може и жизнью своей я обязан юноше этому?» — и, не медля более, Алеша спросил слабым голосом:
— Скажи, Христа ради, не ты ли вызволил меня из петли?
Ниже потупил голову Матвей.
Жаркий стыд прожег его душу.
— Тебя-то вызволил, а ближних твоих не сумел, — казалось, без слов говорило все его смущенное лицо.
Но Алеше не надо было ответа.
Худенькая ручонка больного протянулась к разбойнику.
— Помолюсь за тебя, — произнес он тихо, — и дедушку, и Терентьича покойного попрошу помолиться за тебя… Скажи только, как звать тебя? — еще тише, сквозь набежавшие слезы при одной мысли о погибшем дядьке, спросил князек.
— Матвеем, — произнесли негромко губы Мещеряка.
— Матвеем… Матюшей… — повторил больной, — храни тебя Бог, Матюша… А вот еще… сними с меня гайтан с тельником и себе надень его на грудь, а твой мне передай… Тельник благословенный… дедушка покойный им меня благословил от беды, во имя Бога… — закончил с трудом Алеша.
— Побрататься хочешь? — не веря ушам, весь вспыхнув от радости, произнес Матвей.
— Ты мне жизнь спас, — было ответом.
— Дитятко!… Голубь мой чистый!… Мученик мой! — прошептал Мещеряк, и яркою влагою блеснуло что-то в самой глубине его черных очей. Потом он осторожно раскрыл кафтан на груди Алеши и отстегнул ворот его рубахи.
Осыпанный рубинами и яхонтами тельный крест на золотом гайтане блеснул в полутьме.
— Мое имя узнал ты, а свое не охоч сказывать… — произнес Матвей, осторожно снимая с груди Алеши его крест и надевая свой оловянный тельник через голову малютки. — Как звать тебя, родимый?
— Алексеем звать меня, по отцу Семенычем, а из роду я князей Серебряных-Оболенских, — тихо проронил тот.
— Алеша, стало, будешь, Алеша, братик мой богоданный!… — с тихим умилением начал Матвей и вдруг разом осекся.
Месяц, точно багрово-красный шар, выплыл из-за тучи и осветил огромное, черное судно, плывущее прямо на струги, сбившиеся в кучу посреди реки.
— Са-а-рынь на ки-и-чку! — пронеслось в тот же миг протяжным заунывным звуком с первой ладьи и помчалось вверх по реке.
— На ве-ес-ла! — прогремела новая команда в тишине ночи.
И, точно встрепенувшиеся птицы, быстрыми лебедями заскользили струги по глади вод.
Месяц алым заревом облил Каму. Багрово-красною стала река…
Гребцы с каким-то тихим остервенением налегали на весла. Лодки неслись теперь вперед со стремительной быстротой. Черное судно тоже выдвинулось заметно вперед, приготовляясь, в свою очередь, к отпору. На палубе его замелькали темные силуэты людей.
— Са-а-рынь на ки-и-чку! — еще раз прокатилось над Камой.
Почти одновременно с борта судна грянул выстрел, блеснул огонь, и с грохотом и свистом тяжело плюхнуло свинцовое ядро в воду.
— Ой, тетка, молода больно!… Кашу заварила, сала не поклала, сгорела каша без сала, сама с голодным брюхом осталась! — послышался с очередного струга веселый голос есаула.
Хохот разбойников покрыл его. И тотчас же могучими звуками прозвучал в темноте вопрос Ермака:
— Все ли живы, ребятушки?
— Все живехоньки, атаман! — весело откликнулись с лодок.
Черное судно было теперь всего в десяти саженях от передней лодки.
— Готовься, робя! За честь и свободу славной вольницы казацкой! — снова зычным кликом прорезал тишину сильный голос Ермака. — Вперед!
— Во славу атамана-батьки, Ермака Тимофеича! — хором гаркнула дружина.
И все разом устремилось по золотой глади вод.
Точно стая исполинских чаек окружила вмиг целая фаланга лодок неуклюжее, медленно подвигающееся судно.
— Эй, вы, ночные ратники, сдавайся, што ли, не то в воду, рыбам да к ракам на дно пойдете!… Палить из ручниц, робя! А тамо приставляй лестницы, да с Богом в рукопашный бой! — отчетливо гремело над затихшей рекою.
Быстро вскинулись к плечу пищали, щелкнули курки.
— Стой! Кто в Бога верует, стой, православные! — понеслись испуганные крики с палубы барки.
— Никак сама Ермакова дружина? — прозвучал вместе оттуда же чей-то взволнованный вопрос.
— Верно, приятель. Атамановы люди к тебе в гости идем. Плохо нас угощаешь, Потчуешь только, хозяинька не тароватый, — отвечал есаул Кольцо.
— Голубчики! Не признали! Палить было в вас зачали, — кричал, надрываясь, с палубы судна тот же голос. — А не к кому другому, как к его милости, Ермаку Тимофеичу который день по Каме плывем.
— Ой ли? Больно хитро надумано! Штой-то несуразно будто: до нас плывете, а в нас же из пушчонки своей палить зачали… Небось, не проведешь… Старый волк шкуру овечью надел — овцой прикинулся… Пали в мою голову, робя! — неожиданно заключил свою речь Ермак.
— Пожди, ради Христа, малость, атаман, выслушай… Мы из пушки палили потому, что за других приняли… Мы не вояки-стрельцы, мы люди тихие, купецкие, именитых Строгановых гонцы… К твоей милости, атаман, с грамоткой плыли, — звучало с палубы барки.
— От Строгановых? Из Сольвычегодска, што ли? От пермских гостей? — изумленно спрашивал Ермак.
— Во-во… От их самых… Полну барку гостинцев тебе везем… Да и грамоту в придачу, Василь Тимофеич, батюшка.
— Мне грамоту?… Да ты знаешь ли кто я, купецкий посол? — все более и более изумлялся Ермак.
— Как не знать!… Гроза ты Поволжья, славный атаман казацкий… Гремит про тебя слава по всей Руси…
— Вольный казак я, разбойничек удалый, человече. Голова моя оценена на вес золота… Плаха испокон времен дожидает меня… Бабы на Москве робят мной пугают… Ведомо ль тебе то, гонец? — ронял Ермак.
— Ведомо, все ведомо, атаман-батюшка… К твоей милости хозяева Семен Аникич Строганов с племянниками Максимом Яковлевичем, да Никитой Григорьевичем грамоту шлют… Челом тебе бьют на просьбишке, удалой атаман!
— Ничего не разумею! Час от часа не легче… Не на том ли челом бьют, што я без счета караванов загубил купецких с моими робятами? Може откупиться от прочих разбоев ладят, штоб не трогали впредь мои молодцы Строгановских судов? — шутил атаман.
— Прочти грамоту — все узнаешь, батюшка… Не побрезгай на палубу подняться… Там говорить сподручнее, — предложил гонец.
— И то… Выкидывай лестницу! — смело крикнул Ермак.
— Ой, берегись, атаман!… Не случилось бы лиха! — неожиданно подплыв на своем струге к Ермаковой лодке шепотом молвил Никита Пан. — Не обманную ли речь держит посланец?… Може заманить ладит, а тамо…
- Предыдущая
- 10/59
- Следующая
