Когда Ницше плакал - Ялом Ирвин - Страница 17
- Предыдущая
- 17/89
- Следующая
Однако даже Брейера не могла не удивить многочисленность жалоб Ницше и точность его самостоятельных наблюдений. Заметки Брейера занимали уже несколько страниц. У него начала уставать рука, когда Ницше описывал все свои ужасающие симптомы: ужасные, высасывающие все силы головные боли; морская болезнь на твердой почве — головокружение, потеря равновесия, тошнота, рвота, анорексия, отвращение к еде; приступы лихорадки, ночная потливость, вынуждающая два-три раза за ночь менять пижаму и постельное белье; страшные приступы утомления, иногда близкие к полному мышечному параличу; боль в желудке; кровавая рвота; кишечные спазмы; сильнейшие запоры; геморрой; а также лишающие его дееспособности проблемы со зрением — утомляемость глаз, постоянное ухудшение зрения, слезливость и боль в глазах, нечеткое видение, сильная светочувствительность, особенно по утрам.
Вопросы Брейера смогли выявить еще некоторые симптомы. Ницше либо не захотел рассказывать, либо не обращал внимания на то, что приступам головной боли предшествовало мерцание перед глазами и частичная слепота; он не сказал о непроходящей бессоннице, жестоких ночных мышечных судорогах, общей напряженности и резких, непредсказуемых сменах настроения.
Смены настроения! Именно этих слов ждал Брейер! Как он и говорил Фрейду, он всегда выискивал благоприятный момент, чтобы вывести беседу на обсуждение психологического состояния пациента. Эти «смены настроения» могут быть тем самым ключом, который поможет добраться до отчаяния и суицидальных наклонностей Ницше!
Брейер сделал осторожный шажок вперед, попросив его поподробней остановиться на сменах настроения. «Не замечали ли вы изменения в своем настроении, которые могли бы относиться к болезни?»
Поведение Ницше не изменилось. Судя по всему, ему и не приходило в голову, что этот вопрос выводит беседу на значительно более личный уровень. «Иногда бывало, что за день до приступа я чувствовал себя особенно хорошо, — и я начинал думать, что чувствую себя подозрительно хорошо».
«А после приступа?»
«Обычно приступ продолжается от двенадцати часов до двух дней. После такого приступа я утомлен и инертен. День-два я даже думаю медленно. Но иногда, особенно после долгого приступа, продолжающегося несколько дней, все иначе. Я чувствую себя посвежевшим, очистившимся. Меня переполняет энергия. Я обожаю эти моменты: в моей голове просто кишат самые драгоценные идеи».
Брейер был настойчив. Если уж он напал на след, он не собирался так просто отказываться от преследования. «Ваша усталость и инертность — как долго сохраняется это состояние?»
«Недолго. Как только приступ утихает и мое тело вновь принадлежит мне, я снова начинаю контролировать себя. Так что я могу сам преодолеть слабость».
Возможно, подумал Брейер, этот человек не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Ему придется перейти к более конкретным вопросам. Как стало ясно, Ницше не собирался добровольно выдавать какую бы то ни было информацию о своем отчаянии.
«А меланхолия? Сопутствует ли она вашим приступам или, может, начинается после?»
«У меня бывают мрачные периоды. А у кого их не бывает? Но они не властны надо мной. Это не моя болезнь, это моя жизнь. Можно сказать, что я осмеливаюсь их иметь».
Брейер не мог не заметить легкую усмешку Ницше и его дерзкий тон. Только сейчас, впервые Брейер узнал голос человека, написавшего те две смелые, загадочные книги, спрятанные в ящике его стола. Брейеру даже пришла мимолетная мысль о том, что можно было бы прямо спросить его о столь безапелляционном разграничении болезни и жизни. А это заявление о смелости иметь мрачные периоды, что он хотел этим сказать? Но — терпение! Лучше стараться держать консультацию под контролем. Будут и другие удобные случаи.
Не забывая об осторожности, он продолжил: «Вы когда-нибудь вели подробный дневник ваших приступов — их частота, интенсивность, продолжительность?»
«В этом году нет. Я был слишком занят различными важными событиями и переменами, происходящими в моей жизни. Но могу сказать, что в прошлом году сто семнадцать дней я был полностью недееспособен, почти две сотни дней я был частично дееспособен — только не слишком сильные головные боль, боль в глазах, боль в животе или тошнота».
Здесь появились сразу два удобных момента; с какого начать? Следует ли ему расспросить о «важных событиях и переменах, происходящих в его жизни», — Ницше, разумеется, говорил о Лу Саломе — или же укреплять взаимопонимание между доктором и пациентом, проявляя сочувствие? Зная, что переборщить с взаимопониманием невозможно, Брейер выбрал последнее.
«Посмотрим… У нас остается только сорок восемь дней здоровья. Слишком мало времени, когда „все в порядке“, профессор Ницше».
«На самом деле за последние несколько лет я редко был здоров дольше двух недель. Мне кажется, я могу вспомнить любой такой момент!»
Уловив грусть, отчаяние в голосе Ницше, Брейер решил идти ва-банк. Ему представилась удобная лазейка, которая должна была привести его прямо к отчаянию пациента. Он отложил ручку и произнес как можно более серьезным и озабоченным с профессиональной точки зрения голосом: «Такая ситуация, когда человек большую часть своих дней проводит в мучениях, получает лишь горстку хорошего самочувствия в год, когда вся жизнь наполнена болью, — это же такая благодатная почва для отчаяния, для пессимистических взглядов на смысл жизни».
Ницше молчал. В первый раз он не смог найти ответ сразу же. Его голова качалась из стороны в сторону, словно он взвешивал, стоит ли позволять утешать себя. Но заговорил он о другом.
«Несомненно, вы правы, доктор Брейер, именно так происходит с некоторыми людьми, возможно, с большинством — здесь я полностью доверяю вашему опыту, — но не со мной. Отчаяние? Нет, может, когда-то и было, но не сейчас. Моя болезнь находится в ведении моего тела, но это не я. Я — это моя болезнь и мое тело, но они — это не я. Их нужно преодолеть, если не на физическом уровне, значит, на метафизическом.
А что касается еще одного вашего замечания, то мой «смысл жизни» не имеет к этой жалкой протоплазме, — он ударил себя в живот, — ни малейшего отношения. Я знаю, зачем жить, и для меня совсем не важно как. У меня есть причина прожить десять лет, у меня есть миссия. Я вынашиваю плод здесь. — Он постучал по голове. — Здесь множество книг, книг, практически полностью оформившихся, книг, написать которые могу лишь только я. Иногда мне кажется, что мои головные боли — это схватки мозга».
Ницше явно не имел ни малейшего желания обсуждать или даже признавать сам факт наличия отчаяния; Брейер понял, что пытаться разговорить его бесполезно. Он вдруг вспомнил, как понимал, что маневры его противника более искусны — всякий раз, когда садился играть в шахматы со своим отцом, лучшим шахматистом еврейской общины в Вене.
А может, признавать нечего! Может, фройлен Саломе ошиблась. Ницше говорил так, словно дух его справился с этой ужасной болезнью. Что касается самоубийства, Брейер знал один верный способ выяснить степень риска: проверить, представляет ли себя пациент в будущем. Ницше этот тест прошел. Он не собирался заканчивать жизнь самоубийством: он говорил о десятилетней миссии, о книгах, которые ему предстоит извлечь из своего мозга.
Однако Брейер своими глазами видел суицидальные послания Ницше. Может, он лицемерил? А может, теперь он не пребывал в отчаянии потому, что уже принял решение о самоубийстве ? Брейер уже сталкивался с такими пациентами. Они были опасны. Создавалось впечатление, что им становится лучше, — на самом деле им действительно становится лучше, меланхолия рассеивается, они снова начинают улыбаться, есть, спать. Но это улучшение говорит только об одном — что они нашли способ спастись от отчаяния, и способ этот — смерть. Что замышлял Ницше? Решил ли он убить себя? Нет, Брейер вспомнил, как говорил Фрейду: если Ницше собирается убить себя, то зачем он здесь? Зачем создавать себе сложности — зачем встречаться с очередным терапевтом, причем для этого сначала ехать из Рапалло в Базель, а оттуда — в Вену?
- Предыдущая
- 17/89
- Следующая
