Сибирский аллюр - Вронский Константин - Страница 30
- Предыдущая
- 30/47
- Следующая
– Спал жар… – прошептал он, уткнувшись головой в широкое плечо Машкова. – И хрипит уже меньше.
Нам остается только молиться… Сходить надобно к Вакуле…
– Ступай, батя, – растроганно промолвил Машков. – Со мной поп и разговаривать не станет…
– Нет! Ты ступай! Я с Марьянушкой остаться должен, – Лупин подтолкнул Машкова. – Сходи к нему, пусть уж зла не держит, за здравие помолится…
Смутно предчувствуя неладное, отправился Машков в церковь. Вакула вышел к нему и замер. Машков упал на колени и опустил голову.
– Победили мы болезнь, отче! – негромко произнес он. – Сбил жар Лупин. Только с Божьей помощью и сладили… Помолись и ты за здравие Борькино.
– Господь с тобой, Ванятка! – пробасил казачий душеприказчик пред Богом. Подошел поближе к коленопреклоненному Машкову. Тот вскинул на него глаза…
И тогда на Ивана обрушился первый удар. Казак не сопротивлялся… Он должен убедиться, что поп помолится за здравие больной. Удары сыпались со всех сторон. «Марьянушка, ради тебя и не такое стерплю, сдюжу! Ха, подумаешь ребра… Марьяшка, ты поправляйся только! Гой, а теперь голова… Марьянка, я люблю тебя…».
Когда Вакула подустал, он отслужил службу во здравие раба Божьего Бориса, а затем помог Машкову выйти из церкви. С синяком под глазом, кровоподтеками по всему телу вернулся Иван Матвеевич в дом князька Япанчи и постучал в двери покоев, где лежала Марьянка.
– Я упросил его службу отслужить, батя! – устало сообщил он.
– Входи…
Пошатываясь, Машков вошел в покои. Марьянка спала, замотанная в полотенца. «Нет, не умрет…» – с радостью подумал Иван.
Лупин в ужасе глянул на него и твердо решил отомстить зловредному отцу Вакуле.
– Можно… можно я поцелую ее, – прошептал Машков, падая перед кроватью на колени.
– Можно.
– Спасибо, батя, – Машков наклонился и поцеловал Марьянку в закрытые глаза. А когда поднялся, увидел, что девушка слабо улыбнулась во сне.
Чудеса происходили одно вслед за другим. Первым было то, что Марьянка и в самом деле выжила и спустя шесть недель смогла встать на ноги. Поддерживаемая Машковым – он почти нес ее на себе, – делала она первые шаги по дому, и Ермак велел готовиться к праздничному пиру. Все это время Лупин не отходил от дочери ни на шаг. Только так удалось скрыть, кем был на самом деле юный ермаков посыльный «Борька».
Машков вновь подрезал Марьянке отросшие за время болезни волосы, с горечью замечая, что девушка сбросила во время болезни фунтов десять, сделавшись еще более хрупкой и невесомой.
А было еще одно чудо: казачий богомолец Вакула Васильевич Кулаков пролежал в постели, причем на брюхе, недели три, страдая от какой-то совсем уж странной болезни, о которой сам рассказывал прямо-таки несусветные байки. Истина заключалась в том, что некто неизвестный напал на священника в ночи, когда поп дрых в своей собственной постели, и пришлепнул ему на мягкое место раскаленное тавро. «Как скотине какой-то…» Разглядеть обидчика Вакула не смог, ибо был «зело в подпитии». А когда почувствовал боль и запахло паленым, было уже слишком поздно, и «злой супостат» сбежать успел.
Машков, о чем поп знал наверняка, не мог этого сделать. В ту ночь он был у Ермака, говорил с атаманом об усилении отрядов стражи. Всадники Маметкулевы становились все наглее и нападали почти повсеместно на строгановские обозы. Они уничтожали даже маленькие часовенки на сибирском тракте, а священников вешали за бороды, предварительно сломав несчастным хребет.
Лупин подлечил Вакулин ожог, как сделал бы это у лошади. Но вот только поп казачий жеребцом все ж таки не был, рана воспалилась, и пришлось ему лежать на брюхе. Вакула даже и заподозрить не смог, что его личный добрый самаритянин Лупин этим самым тавром его же и отметил.
– Что б я делал, коли б тебя не было… – сказал священник Александру Григорьевичу. – Нет, точно, произведу я еще тебя в дьяки…
Наступила весна, лед на Туре с шумом шел трещинами, льдины набивались на льдины, таял снег, земля уже не могла впитать в себя влагу, превращаясь в бескрайнюю болотину. Охотники, ставшие еще и ермаковскими лазутчиками, сообщали об армии Кучума, стоявшей в полной готовности на Тоболе… Да и от Строгановых прибыл посыльный с письмом, что уж пора бы атаману в этом году полностью Мангазею покорить… Шел 1582 год…
Казаки чинили ладьи, собирали новые плоты, запасались солониной, ловили рыбу и вялили ее на солнце, так что вся округа уже смердела нещадно.
Но когда, в мае, появились посыльные епископа монастыря Успенского, устроили прямо на этом провонявшем берегу торжественное богослужение, на котором причислили Лупина к дьяческому сану и освятили святой водой все ладьи и плоты.
Начинался новый поход. Вниз по Туре, к Тоболу, а потом и дальше к Иртышу, к сердцу Мангазейскому, раю неведомому, где чернобурых лис руками голыми за хвосты поймать можно, где… Эх!
На берегах Тобола их ожидал Маметкуль с десятью тысячами воинов. А Сибирь, крепость Кучумова, обнесена была высокими валами да рвами глубокими. Со всех краев земли Мангазейской прибывал все новый и новый люд, призванный в войско Кучумово. И не только князьки местные шли на помощь; татары хана Гирей-Мурзы, князья Янбши, Бардан и Немча, Биней и Обак спешили.
Гирей-Мурза, сам ногаец, послал своих воинов, чтоб расквитаться с Ермаком за прежние свои обиды.
Собралось огромное войско, чтобы уничтожить тысчонку одиноких безлошадных казаков. По берегам Туры то там, то здесь появлялись ханские разведчики, преследовали какое-то время ладьи, а потом исчезали. Пару раз Ермак приказывал плоту с немецкими пушкарями пристать поближе к берегу и дать несколько пушечных залпов… Всадники в панике ускакали прочь.
Кучум выслушал их рассказы с удивлением. Да и правду сказать, звучали они очень странно.
– Огромное русское воинство движется по реке, как по суше! – говорили его люди. – Воды больше не видно, только ладьи да плоты повсюду. А во главе плывет ладья под кроваво-красным парусом! Великий герой стоит в ней и в рог золотой гудит! Серебряными стрелами да огнем лютым стреляют его воины, и если попадет стрела такая, дым до небес поднимается, гневаются небеса и молниями плюются в ответ, терзая людей и деревья. Что делать, о, хан?
Кучум задумался. Он верил своим посыльным. Отпущенные когда-то на свободу воины князька Япанчи из Чинга-Туры рассказывали то же самое. Русские были способны будить гром, к этому следует привыкнуть. Что знал Кучум о пушках?
К середине мая дни стали теплее, зазеленела трава на берегах, казаки добрались до Тобола. Смотрели на землю и с тоской вспоминали степи донские, Волгу-матушку…
По берегу носились всадники татарские, к ним успели привыкнуть, никого их вид больше не волновал, за исключением Машкова и Лупина разве что. Да и те не за себя, за Марьянку боялись и переживали.
По ночам высаживались на берег, брали «языков». Толмачи допрашивали их, Ермак узнавал новости, а потом отпускал пленных.
– За нами вослед войско раз в сорок больше нашей ватаги движется, – говорил он пленным. – Идите и передайте Кучуму, что русских ему не одолеть!
На Тоболе подошел к концу их поход. С берега летели стрелы и копья, а сильные водовороты мешали двигаться дальше. Пришлось волочь ладьи посуху, чтобы миновать пороги и вновь спустить их в уже спокойную воду. Но этот волок означал борьбу с татарским воинством, поджидавшим казаков на берегу.
Это была лишь часть маметкулевых конников под командованием князька Таузана.
– А ну, греби к земле! – приказал Ермак. Сотники сидели в ладье атамана. Первой группе казаков была хуже всего, их ждали наибольшие потери.
– Это дело для настоящих мужчин! – сказал Ермак, когда план высадки был уже полностью оговорен. – Иван, ты первую группу возглавишь.
– Когда мы на землю высадимся, после нас других только прогулка ожидает! – гордо воскликнул Машков, И подмигнул Марьянке… Девушка стояла за спиной Ермака, глядя на Ивана огромными голубыми глазищами, закусив с досады губу. В ладье по соседству, где был даже установлен походный алтарь, Вакула Васильевич вместе с новым своим дьяком затянули трогательный хорал. Ясно было, что казачий пастырь тоже пойдет в числе первых. О нем можно было думать все, что только душеньке угодно, но трусом отец Вакула никогда не был.
- Предыдущая
- 30/47
- Следующая
