Сибирский аллюр - Вронский Константин - Страница 26
- Предыдущая
- 26/47
- Следующая
Ермак повернулся к Марьянке, крепко обнял девушку и троекратно расцеловал.
– Отныне ты мне брат, Борька! – с чувством произнес он. Машков судорожно закашлялся. – Ты нам жизнь спас. Иван, как хорошо, что ты когда-то Борьку из огня вытянул!
– А я что говорю! – подхватил Машков, тоже собираясь расцеловать Марьянку. Но она грубо оттолкнула его в сторону, зло блеснув голубыми глазищами. – Самый памятный денек в моей жизни. В печенках у меня уже сидит. Он меня не любит, Ермак… – пожаловался Иван. – Видно, мало я его за вихры таскал.
– Ладно, возвращаемся, – Ермак, прищуриваясь, оглядывал покрытую белым саваном землю. – Кто мне голову нашего возницы доставит, десять целковых получит! – он влез в сани и схватил поводья. – Кто знает, как этими лосями управлять-то?
– Я снова сяду на этого чертового сохатого, – предложила Марьянка. – Кажется, я знаю, как заставить их слушаться.
– Лучше уж я! – возразил Машков. – Ермак Тимофеевич, оголец замерз совсем. Он скачки не выдержит, совсем в ледышку превратится! Борьку в тулупы замотать надо, пусть согреется! Что толку от замороженного друга, а, Ермак?
– Я на сохатом поеду! – рыкнула Марьянка и вспрыгнула на спину лося. – Иван слишком глуп для такого дела! Пусть пасть лучше закроет, а то все кишки себе отморозит!
Ермак дико захохотал. Схватил тулуп и накинул на плечи Марьянки. Машков глянул на девушку глазами побитой собаки, горестно размышляя над тем, что он опять сделал не так, раз она сердится. Но так и не увидел за собой никакой вины и со вздохом забрался в сани. Лоси тронулись с места, заскрипел снег под полозьями.
Вторые сани перевернули, ватажники сами впряглись в них, со смехом крича Марьянке:
– Ты, парень, свою долю с добычи непременно получишь! Сам выберешь, что тебе понравится! Кольца, браслеты, кинжальчик какой, шапчонку соболью…
– Вот и славно! – включился Машков. «Пускай в награбленном пороется, – подумал Иван и потер руки. – Если откажется, все ее за убогого считать будут. Вот так-то, лебедушка моя нежная!» – И меня не забудьте! – весело кричал Иван Матвеевич. – Кто сохатого по голове-то бил, уму-разуму учил? – и Машков запел старую казачью песню о золотом соловье, спасенном казаком из клетки китайского императора.
Марьянка молча покосилась на Машкова. Взгляд, словно пуля, выпущенная из пищали, больно ранил. Иван смолк, готовясь к невеселой ночи у теплой печки…
Никто бы не посмел назвать Ивана Матвеевича Машкова трусом. Нет, казак он был смелый до одури. Но, завидев стены Чинга-Туры и первые казачьи патрули, Машков твердо решил на глаза Марьянке сегодня не показываться. А потому сразу же побежал в мечеть, переделанную отцом Вакулой в часовенку. Здесь на него налетел Лупин.
– Можно я у тебя побуду, батя? – устало спросил Иван.
– А почему ты не с Марьянушкой? – возмутился Лупин. – Где она? Почему не пришла? Ее ранили? Черти, черти! Я ее больше никогда с вами не отпущу! Никогда! Да я перед санями на землю лягу.
– Успокойся, жива твоя Марьянка. Она себе добычу выбирает, – вздохнул Машков.
– Что? Что она делает? – остолбенел Лупин.
– Добычу с ватажниками делит. Мы мертвяков попотрошили, батя. Зачем мертвяку кольца и браслеты золотые? Лучше уж я тут отсижусь, и никто меня отсюда не выгонит! Я у церкви, может быть, защиты прошу!
Через час вернулся отец Вакула.
– Ага! – обрадовался он, завидев Машкова. – Ванюша пришел! Чего принес-то?
– Ничего!
– Не ври! – строго насупил брови священник. – Чтоб Машков и не стащил чего?!
– Машков! Эх, батюшка, да где он теперь, Машков-то? – Иван закатил глаза. И тут же вздрогнул всем телом, услышав от входа голос Марьянки.
– Отче! – крикнула девушка.
– О! Преподобный отрок! – с довольным видом отозвался отец Вакула. – Вот малец-то славный – всегда чего-нибудь на нужды церковные всупонит!
Машков осторожно выглянул из-за колонны. Марьянка принесла в церковь свою долю от добычи и теперь выкладывала на ступени алтаря два браслета с жемчугом, кинжал в золотых ножнах…
– Сын мой, – растроганно прошептал священник. – Благословляю тебя, сын мой!
– Это – от меня, – Марьянка кивнула головой на кинжал. – А это… – и пальчик ткнулся в браслеты. – Доля Машкова на дом Божий.
– Аллилуйя! – завопил в полнейшем восторге отец Вакула.
Иван осел на пол и потрясенно закрыл глаза. «Я женюсь на ней и буду червем мужицким на полях ползать… С радостью ползать буду», – грустно подумал он. Какой казак такое выдержит?!
– А Машков где? – услышал он звонкий голосок Марьянки. – За иконостасом, поди, укрылся? Тащи его сюда, батюшка! Дело у меня к нему есть!
С тяжким вздохом Машков поднялся и вышел из-за колонны. Отец Вакула, как завороженный, сидел над браслетами и, ничего вокруг не замечая, прищелкивал языком от восхищения.
– Пойдем-ка! – сказала Марьянка и схватила Машкова за руку. Лупин бежал рядом, приговаривая, что-де счастлив, раз ничего плохого с ними не случилось… но она, казалось, вообще не слышала его слов.
На улице, в ледяной ночи, когда захлопнулась за ними церковная дверь, Марьянка замерла. Прижалась к Машкову, и только глаза в темноте блестели.
– Чего хотела-то, а, Марьянка?
– Я люблю тебя, медведище, – едва слышно прошептала девушка. – Я люблю тебя, и знай, что скоро я твоей стану…
И тут же бросилась прочь, растворилась во тьме непроглядной. «Почему она убежала? Святой Николай Чудотворец, почему она меня бросила?»
И Машков, побродив по морозному городку, отправился в церковь, чтобы поговорить о своих напастях с отцом Вакулой. Поп лежал на диване, на котором раньше отдыхал мулла, и буквально взревел медведем, требуя покоя хоть ночью. Рядом с ним лежала полногрудая красавица, устало глянувшая на Машкова, а затем повернулась обнаженной спиной к нежданному гостю.
– Как же я одинок! – горестно прошептал Машков. – Никто ведь не поможет. И поговорить не с кем.
Он развернулся и побрел прочь из церкви. У дверей столкнулся с Лупиным. Тот, казалось, вообще никогда не спит.
– Несчастный я человек, батя, – пожаловался ему Машков. – Дочка твоя точно мне сердце разобьет.
– Ты об этом уже второй год бормочешь, Ваня, – и Александр Григорьевич осторожно похлопал Машкова по плечу.
– Марьянка убежала! – простонал Иван. – Сказала мне: «Скоро твоей буду», и убежала. Мне что, избу за избой прочесать, чтоб ее найти?
– А толк-то будет? Ведь не найдешь.
– Она никогда не говорила, что любит меня. Так не говорила. Сегодня вот впервые призналась.
– И настал час душ смятенных, Ваня.
– И что у тебя за дочь, батя? На спину сохатого, как на лошадь, прыгает, жизни вот всем нам спасла. Ермак ее братом своим прилюдно назвал. Эх, Александр Григорьевич, Александр Григорьевич! – Машков всплеснул руками. – Коли узнает он, что «Борька», брат его нареченный, девка на самом деле… мне придется решать, убивать ли Ермака или же Марьянку ему отдать.
– И что бы ты сделал, Ваня?
– Думаю, Ермака бы порешил! – мрачно признался Машков. – Это я точно знаю. Господи, до чего ж тяжко мне!
– Я тебе в который уж раз говорю: бегите отсюда! – проворчал Лупин. – Дорога через Пояс Каменный сейчас легче стала…
– Казак товарищей не бросит! – твердо отрубил Машков.
– Ну, так забудь, в конце концов, что ты казак!
– А кто ж я тогда?
– Муж Марьянкин…
– Сердце разрывается, батя…
Машков забегал по церкви, больше всего сейчас напоминая сельского блаженненького с взъерошенными волосами и страдальчески выпученными глазами…
– По весне вновь кровь рекой польется…
– К тому времени вы бы оба могли быть далеко отсюда, Ваня! – вздохнул Лупин. – Десять тысяч конников выставит Кучум на Тоболе. А Марьянка хоругвь подле Ермака нести обязана! У меня дыхание перехватывает, едва об этом подумаю.
– Но ты говоришь об этом, батя, – Машков вжался в колонну. – А я дрожу, как на ветру, при одной лишь мысли об этом.
- Предыдущая
- 26/47
- Следующая
