Сибирский аллюр - Вронский Константин - Страница 2

• Предыдущая
• 2/47
• Следующая

По царскому пожалованию во владение Строгановых отводилось 3 415 840 десятин земли – необозримые просто просторы. Уходили люди от нестерпимого гнета и попадали в новую кабалу – купеческую. Но кабала эта была куда приятней батогов царевых.

Край Пермский оказался богатый: и лес, и пушнина, и рыба, и земля, а в ней – соль. В этой глухой стороне на сотни и тысячи верст тянулись не знавшие топора черные леса, речки и озера дикие, острова и наволоки пустые.

В эти пять лет отдали Богу душу Яков и Григорий Строгановы, оставив после себя наследников дела купеческого – брата Симеона и сыновей своих Никиту с Максимом. Да еще план прежний – покорения земель Мангазейских. Царь Иван Грозный живехонек еще был – только еще более кровавый, чем прежде.

Строгановы послушно слали щедрые дары в Московию, да только вот о Сибири никто более не заговаривал, ни царь, ни купцы. Государя московского сильнее всего занимали Речь Посполитая с Литвой – до них-то как-никак рукой подать! А Мангазея… Что Мангазея? Фантазия, плод воображения лукавого!

Широко развернулись Строгановы – край обширный Пермский, богатый. И соляной рассол из недр земных выкачивали, и угодьями охотничьими овладевали, добывали ценного зверя. И привечали всех, кто имел здоровые руки, был лих в работе и покорен их желаниям. Они селили прибывших к ним на лесосеках, в соляных городках, заставляли корчевать лес под пашню, гнать деготь, добывать соль, бить зверя.

Вот только обидно было юным Строгановым – братьям Никите и Максиму. Уши у них были молодые, к слухам чуткие, вот и слушали братья рассказы о странных народах, что селятся в низовьях Дона, гордо именуя себя казаками. Однако гордость еще не ум. Эти дурни то боролись на стороне царя, являя чудеса смелости на поле брани, а то шалить начинали, на родной земле разбойничали, выжигая все вокруг себя, грабя, насилуя девок и убивая недавних боевых товарищей своих. За Пояс Каменный тоже иногда наведывались. Народ простой жаловал их – были они людом вольным. В указах кремлевских звались казаки ворьем, душегубцами и предателями. На Азовском море они боролись с султаном османским – и это нравилось государю, а потом налетали всей ватагой на суда купеческие, что по Волге с товаром ходят, и бесследно исчезали с награбленным на маленьких быстроногих лошадках в бескрайних далях степей.

– Казаки одни могут взять на пику царство Кучумово, – твердо сказал Никита Строганов, собрав вести о людях с Дона и прикаспийских степей. – Убивать, вешать да жечь – это их жизнь! Если уж хотим мы заполучить Мангазею, то только с помощью таких вот людей. Мы должны с ними сговориться…

Симеон, последний из стариков купчин, только подивился, до чего востер племянничек его. Уже пять лет лежала без толку в шкафу дарованная Иоанном Васильевичем грамота, способная сделать род Строгановых богатейшим на земле русской. И эта бесполезность её доставляла Симеону боль почти физически непереносимую. Но до сего часа он так и не видел выхода – без войска царского что ж удастся.

– Я напишу казакам письмо, – решился он наконец. – Кто у них вожак-то?

– Да вожак славный, Ермак Тимофеевич, его воевода местный к смерти давным-давно приговорил, да вот поймать все никак не может, – Максим Строганов весело глянул на дядьку. – Для народа волжского он – сущее наказание Божье, а вот мужичье с Дона величает его «братушкой». А что ты ему писать вздумал, дяденька?

– Что Богу он с ватагой своей понадобился! – хитро усмехнулся Симеон Строганов.

– Ну, такое читать всегда приятно, – Никита привалился к стене и усмехнулся своим мыслям. Природа одарила его характером веселым, светлым да радостным. – Для Бога они еще ничего не воровали.

– Но мы же им хорошо заплатим! – Симеон схватился за серебряный звоночек. Приказчик принес на подносе из серебра чернильницу да несколько гусиных перьев. – Эх, если б братушки живы были… – с тихой грустью в голосе добавил Симеон. – Вот бы порадовались – Сибирь ведь величайшим мечтанием всей их жизни была!

…Марьянка торопливо выбежала из ладной избы, в которой сызмала жила вместе со своим отцом. В доме мирно потрескивал огонек в печи, обдавая приятным теплом, шестнадцатилетнюю девушку все равно тянуло прочь из дома, в наползающие вечерние сумерки.

Марьянка любила холодный воздух воли куда больше прогорклого тепла родной избы. Она любила перламутрово-розовое небо, по которому бесшумно скользили ночные облака, она была без ума от вечерних песен птиц, звучавших для нее много слаще, чем их гимны утреннего пробуждения. По утрам птицы бесновато шумели, как пьяные родовичи у костров; нет, только вечером птицы пели, пели птичьей своей душой, такой прекрасной, что сердце юной Марьянки готово было разорваться от восторженной боли. Ей казалось, что не простая то песня несется к небесам, что хотят птицы попрощаться с днем, дарившим им солнце и радость, попрощаться и ждать ночи с убийственными ее опасностями, несущими голодное, холодное и усталое утро. Вот наступит скоро зима-зимушка, ночи и так становятся все морозней, все туманней; не успеешь оглянуться, как снег припорошит обуглившуюся от осени зиму.

…Деревня Благодорное раскинулась на Дону, укрылась за березовыми рощами, вишневыми садами и непролазными колючками кустов шиповника. Пара-тройка домов, вытоптанная улица, покосившиеся заборы и даже сиротливая церквушка.

Лениво несет мимо деревушки свои волны Дон-батюшка, убегают прочь бескрайние степи, поглядывает на человеческое жилье усталое голубое небо. Эх, жить бы да поживать здесь людям, которые хоть что-то смыслят в вечном да Божьем.

А тут все как раз наоборот было: Благодорное жило лишь сиюминутным и преходящим, деревню уже трижды подпаливали царские войска. Наверное, для того, чтобы уже четырежды Благодорное отстраивалось, возрождаясь, как Феникс из пепла, назло карательным экспедициям царя-батюшки.

В настоящее время все вокруг было мирно, спокойно и скучно. Мужички, гордо именующие себя казаками, ходили с набегами все больше по южным краям, гоняя безобидных раскосых пастухов, что искали новые пастбища для своих отар. Эта простая казачья забава мало волновала царя московского, и он, Грозный, пока не серчал на казачков. Все устали уже воевать, всем хотелось отдыха и покоя. Но и омужичиваться при этом казакам тоже не хотелось. Потому что нет ничего более паскудного, чем стать обычным вшивым пахарем, зашуганным всеми, кому не лень!

В один из тихих дней 1579 года в Благодорном неожиданно появились три покрытых дорожной пылью незнакомца и начали подозрительные расспросы о том, где, мол, проживает славный атаман Ермак Тимофеевич. Кому ж такое понравится?

Для начала незнакомцев сдернули с лошадей, обшарили карманы – какой же добрый казак о такой докуке позабудет? – а потом оттащили на деревенскую площадь.

Лепет, что прибыли они от самих купцов Строгановых с посланием Ермаку, вначале казаки и слушать даже не хотели. Вишь ты, Строгановы какие-то! А кто их, этих купцов-толстосумов, на Дону-то знает? А никто!

Но этот день должен был все изменить в их жизни.

Трех горемык загнали во двор Ермаковой хаты, а в это время послали молоденького есаула на поиски атамана. Гроза округи мирно восседал на берегу Дона с удочкой в руках, неспешно беседуя со своим верным приятелем Иваном Матвеевичем Машковым, развалившимся на спине и лениво пожевывавшим тоненькую былинку.

– Письмо с оказией? – удивленно спросил Ермак есаула. – Мне? От Строгановых? А что, есть кто-то, кто мне письма пишет? Не, Ваня, мир с ума сдернулся, точно. Раньше за мной палачей царских посылали, а теперь, вишь, письма.

– Да, сдернулся мир с ума, как пить дать, Ермак Тимофеевич, – благоразумно согласился с атаманом Машков и сплюнул былинку. – С нами общаться вздумали, как будто мы такие же идиоты, как мужичье в их городах.

• Предыдущая
• 2/47
• Следующая