Сумеречные Врата - Вольски Пола - Страница 50

Должно быть, девушка позабыла о появлении ядовитых ящериц. Или же, полагаясь на свой титул, верила, что эти твари не осмелятся напасть на Лучезарную.

Рениллу стоило немалого труда протиснуться в узкое окошко, но через минуту он уже стоял в сожженном солнцем саду, обшаривая взглядом буйные заросли сорняков и жалкие остатки кустарников, крышу и планки беседки, трещины мраморной стены…

К белому камню прижалось узкое крылатое тельце. Головка крошечного дракона высовывалась из темной расщелины.

Ренилл выломал сухую ветвь, подкрался и, прицелившись, с силой ударил.

Сухая ветка сломалась о мрамор. Обломки разлетелись во все стороны. Вивура скрылась в темной глубине трещины. Ренилл собирался заглянуть в убежище ядовитой твари, но поспешно пригнулся, когда она выскочила обратно, с шипением описала круг у него над головой и скрылась за стеной сада.

Ушла. Надолго ли?

Звук удара привлек внимание Джатонди. Обернувшись, она успела заметить улетающую ящерицу и поинтересовалась:

– Вы задумали самоубийство?

– А вы?

– За меня не беспокойтесь. Мне вивуры не опасны. Я ведь объяснила.

– Вы объяснили, но я от природы труслив. Снизойдите к моей робости, уйдите из сада.

– Ну хорошо, раз вы просите. Но вы в самом деле напрасно тревожитесь…

Она договаривала эту фразу уже за дверью. Оказавшись под защитой стен, Ренилл расслабился, но тревога не улеглась. Джатонди так и не дала ответа. О чем она думает, неизвестно, и не стоит спрашивать. Она сама скажет, когда будет готова.

– Закончили уборку? - спросила Джатонди.

– Почти, гочанна. Я знаю, что вы думаете иначе, но уверяю вас, с этими ящерицами надо что-то делать. По-моему, вы не понимаете опасности…

Полная упрека поднятая бровь прервала его дерзкое заявление.

– Я понимаю больше, чем вам кажется, - в ее голосе появился ледок. - Мне, например, известно, что вивуры, посланные жрецами-убийцами, не видят никого, кроме намеченной жертвы. А эта жертва - вы, заместитель второго секретаря.

– А вы верите в способность рептилий отличить одного человека от другого?

– Именно так. Вера - ключевой камень спокойствия души, без которого в нашем жарком климате невозможно существовать, - доброжелательно пояснила Джатонди. - Я ценю вашу заботу, но вы напрасно тревожитесь обо мне. Вот вам не стоит появляться в саду. Лучше посидите дома.

И долго мне тут сидеть? Ренилл подавил готовый вырваться вопрос. Не надо ее торопить.

– Вы, должно быть, хотите пить. - Джатонди явно простила допущенную им дерзость. - Будете сок?

– С удовольствием!

– К сожалению, не охлажденный. Надо бы найти для вас кувшин и чашку. Пусть стоят у вас в комнате. Она думает, что я надолго здесь…

– Я захвачу в следующий раз, когда наведаюсь в кладовую. Скорее всего, завтра утром.

Она продолжала вежливую беседу ни о чем всю дорогу до своей комнаты. Гочанна решительно была готова говорить о чем угодно, лишь бы не касаться вопроса, который более всего волновал Ренилла. Он заподозрил было, что девушка нарочно поддразнивает его, в стиле Цизетты в'Эрист. Но быстро понял, что легкомысленная болтовня призвана скрыть беспокойство и тревогу. Значит, она еще не решилась. Выбор ей предстоит не из приятных, и решиться нелегко. Ей и без того было плохо, а тут еще появление Ренилла. В нем шевельнулась совесть.

Ничего не поделаешь.

Они вошли в комнату гочанны и присели за антикварный столик, прихлебывая сок.

Словно не в УудПрае, а в каком-нибудь гииринском кафе. Совершенно неправдоподобная сцена.

Джатонди продолжала щебетать. Ренилл из вежливости поддерживал пустой разговор, хотя предпочел бы молчание.

Наконец, в том же ни к чему не обязывающем тоне, предложенном девушкой, Ренилл поинтересовался, подражая любопытствующему туристу:

– Какая часть дворца обитаема, гочанна?

– Часть покоев владыки занята гочаллой. Еще моя комната, ванна и гостиная - просто бывший чулан, - с улыбкой призналась она. - Да, вот и все. Можете не спрашивать, я читаю вопрос в ваших глазах. Не забывайте - с нами живет великое множество летучих мышей, крыс, змей, пауков и насекомых - но всего один слуга. Паро едва удается содержать в относительном порядке хоть эти несколько комнат. Иногда я сама прибирала свое жилье, но только украдкой. Паро, узнав об этом, был бы жестоко уязвлен.

– И так было всегда?

– Нет. Много лет назад, когда я была маленькой, все было иначе. Тогда у нас были слуги - меньше, чем требует УудПрай, но достаточно, чтобы поддерживать чистоту в главных покоях. Флигели и пристройки ветшали уже тогда, и мне запрещено было туда заходить. Само собой, я пользовалась каждым случаем нарушить запрет. Однажды моя чахсу, - она выбрала авескийское слово, обозначающее няню, - поймала меня, когда я играла в камине ванной комнаты в восточном крыле. Она отлупила меня так, что до сих пор помнится. Тогда я и поняла, что священная неприкосновенность Лучезарной - понятие относительное. Моя мать и теперь еще отказывается признать эту печальную истину. Кстати, через неделю после того случая труба над камином рухнула, и на мой тайник обвалилась груда камней.

– Что и положило конец запретным странствиям?

– Казалось бы, это должно было меня остановить, верно? Но я не знала удержу. Мой отец, гочаллон-консорт, говаривал, что у меня, должно быть, огнежалы в башмачках и голодный гирао в голове. Он, понятно, имел в виду, что я до ужаса любопытна и непослушна.

– Вы любили отца?

– Очень. - Джатонди улыбнулась своим воспоминаниям. - И мать тоже. В те времена, когда отец был жив, она была… как бы это сказать… спокойнее, мягче. Хотя, при всей своей мягкости, она всегда оставалась прежде всего гочаллой. Царство по наследству принадлежит ей, а отец был всего лишь консортом. Правила только мать. Иногда они спорили - конечно, не при мне, но я в детстве имела привычку беззастенчиво подслушивать. Чаще всего спорили о расходах. Казна быстро истощалась. Отец призывал к бережливости, а мать всегда настаивала на необходимости поддерживать достоинство царствующего дома в глазах всего мира. Думаю, она была так воспитана, что просто не могла постичь идею финансового краха - эта мысль не укладывалась у нее в голове. Для матери понятия Лучезарной и нищеты были несовместимы. Она просто не могла понять, что даже в царском доме колодец может иссякнуть. Отец-то прекрасно понимал, но переубедить ее был не в силах. Он всего один раз сумел настоять на своем, и мать уступила ему только потому, что он умирал. Тогда он добился от нее обещания послать меня учиться в Вонар.

– А я-то удивлялся, как вы туда попали.

– Трудно поверить, да? Но отец считал, что за Вонаром, за современной жизнью запада - будущее. Не всегда радостное будущее, иногда тревожное и даже отвратительное, но в то же время привлекательное и во многом превосходящее наше время. А главное, неизбежное. Он хотел, чтобы его единственное дитя могло понять и совладать с этим будущим, а без вонарского образования это было невозможно. Мать, сами понимаете, ненавидела самую мысль об этом. Но ее супруг был болен, умирал - он был еще молод, и тем тяжелее было принять его смерть - а это была его последняя воля. Так что, в конце концов она дала слово, а для нее это все равно, что клятва, высеченная на каменных скрижалях. Отец умер, семейная казна истощилась, слуги разбежались, дом разваливался на глазах, и неприязнь матери к вонарцам выросла в настоящую ненависть. Так прошло шесть лет, и к концу этого срока мать отправила меня в Ширин. Не знаю, где она нашла деньги, и не знаю, как сумела совладать со своей жестокой обидой, но слово она сдержала. Так что я провела следующие семь лет в Вонаре и вернулась преображенной и, как кажется моей матери, - совсем чужой для нее.

– Когда вы вернулись в Кандерул?

– Уже три года назад.

– И лучше не становится?

– Не заметно.

– Никогда не думали вернуться в Ширин?

– К чему? К показной снисходительности записных либералов? Они проявляют такую терпимость! Они настолько широких взглядов, что способны даже время от времени принимать представительницу низшей расы как гостью в своих холодных, забитых мебелью домах. Меня от этого немного тошнит.