Полнолуние - Белошников Сергей - Страница 6

• Предыдущая
• 6/98
• Следующая

И тут же для нее все кончилось.

Так Кирилл и Филипп осиротели во второй раз.

Наверное, невозможно по-настоящему описать или изобразить жизнь в детском доме, если ты там не жил. Сиротой. А так – и рассказывать о ней бесполезно.

После смерти бабушки братья, естественно, попали в детдом. Ведь родственников у них практически не осталось, если не считать по-прежнему живущую в Колобово тетку Катюши, их двоюродную бабушку и запойную пьяницу. Но ей они, естественно, были не нужны.

А в детдоме, как ни странно, ничего особенно страшного с Кириллом и Филиппом не произошло. Это, конечно, скорее было исключением из того, что подтверждают правила. Можно сказать, что с детским домом, а вернее с директором детдома, братьям редкостно, фантастически повезло.

Когда все закончилось (первый ужас – когда они, толком не понимая, что случилось, но догадываясь, что случилось нечто страшное и окончательное, обнаружили на кухне мертвую Ирину Сергеевну и, рыдая, захлебываясь слезами, стали барабанить в дверь к соседке тете Маше и кричать, что бабушка ничего не говорит, только смотрит жалобно) – похороны, чужие дяди и тети, задающие непонятные вопросы, вздыхающие, гладящие по голове и говорящие странно-непонятные слова "собес", "опека" и "отчуждение жилплощади", – на третий день после похорон Ирины Сергеевны мальчиков посадили в старенькую, чихающую мотором "Волгу" – пикап и отвезли в чистое, но пахнущее совершенно по-чужому здание где-то в центре Москвы, в недлинном тупичке неподалеку от Трубной площади. Туда же смущенно покряхтывающий рыжий пожилой шофер приволок три больших чемодана, набитых вещами братьев.

Кирилл и Филипп сидели в длинном светлом коридоре на широкой деревянной скамье и крепко держались за руки. Они вообще как взялись за руки еще перед отъездом из квартиры, где они так замечательно жили с бабушкой, так больше и не разнимали рук.

И молчали.

Они больше не плакали. Последний раз они плакали от страха, когда обнаружили на кухне упавшую лицом на подоконник бабушку Иру. С той самой минуты, как их окружили чужие люди, братья замолчали и перестали плакать.

Они молчали, когда толстая женщина в белом халате расспрашивала их в большом кабинете о самочувствии. У женщины было широкое доброе лицо, но, как она ни пыталась их разговорить, братья не сказали ей ни слова и рук не расцепили.

Они не реагировали ни на вопросы, ни на шутки, ни на предложения пойти пообедать. Руки они разняли только на короткое время, когда их все же заставили поесть.

Там, в маленькой столовой таинственного здания в тупичке около Трубной, под присмотром все того же, словно от жары отдувающегося рыжего шофера, они послушно съели невкусный гороховый суп и пережаренные котлеты. Допивая компот, Филипп хотел было сказать брату, что бабушкины котлеты гораздо вкуснее, потому что она добавляет в фарш чеснок и яйцо, но Кирилл пихнул младшего под столом ногой, и младший промолчал.

И дальше они молчали еще почти час, пока их снова не посадили в ту же "Волгу" – пикап. Вместе с ними села новая женщина, не та, которая забирала их из бабушкиной квартиры, и не толстая в белом халате, а другая, помоложе, с красивыми кудрявыми волосами. Машина развернулась в тупичке и поехала крутить по переулкам. В скором времени мальчишки увидели в окошко машины, как Москва редеет, уступая место пригородным домикам и полям, а потом пикап, прибавив скорость, покатил в сторону Калуги.

Ехали они довольно долго и до места добрались только к вечеру, часам к семи, когда солнце уже начало скатываться к горизонту. В дороге от всех переживаний и волнений последних дней братьев окончательно сморило. Они уснули, прижавшись друг к другу, но даже во сне не расцепляли рук. И проснулись только тогда, когда "Волга", шурша шинами по гравию, свернула с заасфальтированной улицы на длинную узкую дорожку и, проехав через кирпичные ворота в высокой металлической ограде, направилась прямо к крыльцу большого старинного дома.

– Вот здесь вы и будете жить, дорогие мои малыши. Здесь – хорошо, поверьте знающему человеку, – бодрым трубным голосом сказала тетенька-сопровождающая с переднего сиденья.

Братья синхронно прилипли к окну.

Неподалеку от небольшого пруда, обсаженного старыми ветлами и ивами, стояло белое двухэтажное здание с мезонином, выстроенное в псевдоклассическом стиле конца девятнадцатого века. Здание пряталось в тени разросшейся сирени, а за ним зеленел старый сад, плавно переходящий в обширный парк. Здание не выглядело особенно большим и от этого казалось особенно уютным и привлекательным. Это была бывшая барская усадьба. Дом сохранился не потому, что представлял из себя особую историческую или архитектурную ценность, просто ему повезло: он сумел пройти огонь Октябрьского переворота, Гражданской и Отечественной войн и, тем не менее, остаться более или менее целым и невредимым.

Детский дом в бывшем барском имении располагался с незапамятных времен – первые воспитанники появились в этих стенах еще во второй половине двадцатых годов – в бурную и теперь уже малопонятную нам эпоху Макаренко, педологов, перехода к коллективизации и активной непримиримой борьбе за трудовое перевоспитание и равноправие полов.

Впоследствии, в конце двадцатых – начале тридцатых на месте вымершей деревеньки Алпатово, находившейся рядом с имением, стали строить дачи. Удобно – в двух шагах железная дорога и станция. Здесь же, сразу после Отечественной войны, по какому-то именному указу правительства большие, в гектар-два участки, отдали действительным членам и членкорам Академии наук, а также самым ее ответственным сотрудникам. Дачи стали расти как грибы: деревянные и каменные, одноэтажные домики и трехэтажные особняки в псевдорусском стиле, с башенками, баухаузовские строгие кирпично-оштукатуренные шале и рубленые домищи. И к тому времени, когда братья попали в детдом, деревенско-дачное захолустное селение превратилось в большой, хорошо спланированный академический поселок. Был здесь и небольшой кинотеатр, он же клуб, и несколько магазинов, и кафе. Поселок практически слился со старыми, еще довоенной постройки дачами и частными домами, расположенными возле железнодорожной станции.

А за железнодорожным полотном, всегда обособленно от дач академиков, существовал маленький райцентр, даже не городок, а – что называется – поселок городского типа. После войны он разросся и превратился в небольшой город, кучкующийся вокруг свежепостроенного завода. Завод выпускал какую-то непонятную, скорее всего оборонную продукцию.

И райцентр, и дачный академпоселок, и станция железной дороги назывались одинаково – Алпатово. Но разница между ними была колоссальная.

А еще дальше, за последними дачами поселка, за старинным имением, на многие десятки километров тянулись девственные леса огромного охотхозяйства. Леса эти обступили со всех сторон и дачный поселок, и райцентр, и железнодорожную станцию, отчасти объединяя их в одно целое.

Впрочем, интересы и жизнь академпоселка и райцентра никогда, или почти никогда, не пересекались. Райцентр был почти сплошь застроен старыми домишками, и лишь кое-где торчали обшарпанные блочные пятиэтажки. В почтенном же академическом поселке добротные двух-трехэтажные дачи, многие из которых были выстроены руками немецких военнопленных, скромно прятались за высокими зелеными заборами в глубине поросших вековыми соснами огромных участков. В них шла своя, чинная, по-старомосковски неторопливая жизнь.

Иметь дачу в Алпатово было на Москве весьма и весьма престижно – до него было всего каких-то тридцать пять километров от кольцевой дороги. Полчаса езды на персональном "ЗИМе" или – в более поздние времена – на отливающей черным лаком "Волге".

Итак, машина с братьями подъехала к вытертым гранитным ступеням парадного крыльца и остановилась, устало присев на изношенных амортизаторах. По бокам крыльцо стерегли два мраморных льва. Морды у зверюг были изрядно потрачены временем, что придавало каменным стражам жалостное и даже слегка обиженное выражение. Высокие двустворчатые двери были распахнуты настежь. Но в открытых окнах и возле дома – никого: ни детей, ни взрослых.

• Предыдущая
• 6/98
• Следующая