Это мой дом - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 5
- Предыдущая
- 5/65
- Следующая
– Нет, – ответила Настя и, помолчав, прибавила: – Я не так сижу, я думаю.
После ужина наступают часы, которых ждет весь дом. Дежурные мигом убирают со стола, и мы снова собираемся в столовой.
– Давайте почитаем, – просит кто-нибудь из ребят. Галя садится за стол, спокойно положив руки по сторонам книги. Единственная лампа стоит рядом с нею и освещает только страницы и эти спокойные руки.
Вся комната в полутьме, я едва различаю лица. Ребята сидят напротив Гали полукругом, в несколько рядов, тесно сдвинув стулья. За окном темень, снег, мороз, а у нас тепло и тихо, и с нами хорошая книга.
Ребята слушали чтение так, как обычно слушают ребята, свято веря: все, про что читают, истинная правда, все это было. Нет, даже не так: все происходит вот сейчас, в эту самую минуту. Умирает старик Дубровский… Лезет Архип в огонь спасать кошку… Мчится молодой Дубровский, чтобы освободить Машу… А Маша? Что же она ему отвечает?
– «Нет, – отвечала она. – Поздно, я обвенчана, я жена князя Верейского.
– Что вы говорите! – закричал с отчаянием Дубровский. – Нет, вы не жена его, вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться!
– Я согласилась, я дала клятву, – возразила она с твердостью, – князь мой муж, прикажите освободить его и оставьте меня с ним. Я не обманывала. Я ждала вас до последней минуты… Но теперь, говорю вам, теперь поздно. Пустите нас».
– Тьфу! – плюется Лира.
– Минутой бы раньше, – с досадой шепчет Витязь.
– Ума решилась! – восклицает Горошко.
Галя, хмурясь, приподнимает руку – она не любит, когда ее прерывают.
– «…Несколько дней после он собрал всех своих сообщников, объявил им, что намерен навсегда их оставить, советовал и им переменить образ жизни.
– Вы разбогатели под моим начальством, каждый из вас имеет вид, с которым безопасно может пробраться в какую-нибудь отдаленную губернию и там провести остальную жизнь в честных трудах и изобилии. Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло.
После сей речи он оставил их, взяв с собой одного. Никто не знал, куда он девался…»
– Плохой конец, – неодобрительно говорит Ваня Горошко. – И зачем он их обзывает? «Мошенники», скажи пожалуйста! Сам же с ними разбойничал, а сам обзывает.
– Ну, это он так. С горя. Сгоряча, – вступается за Дубровского Король.
И всякий раз все они тянутся посмотреть – толстая ли книга? Много ли еще осталось? С сожалением вздыхают, когда дочитана и перевернута последняя страница. И терпеть не могут плохих концов. А концы все плохие: и в «Дубровском», и в «Муму»…
…Я любил эти вечерние часы, когда ребята уже вернулись из школы. Как когда-то в Березовой Поляне, и здесь, в Черешенках, каждый день приносил мне новое. Я узнавал о ребятах то, чего прежде не знал. И все-таки не оставляло меня странное чувство. Мне казалось, в Березовой все было иначе – ярче, значительней – и ребята и события. Там мне было трудно. А здесь? Тишь да гладь…
А может, я просто скучал о Березовой?
Однажды перед вечером, выйдя на крыльцо, я увидел возле сарая огромную груду поленьев; дверь завалена, к сараю не пройти. Что такое? Только сегодня после обеда мы с ребятами, кто постарше и покрепче, пилили и кололи дрова, а потом четвертому отряду было поручено сложить поленницу и убрать щепки. Неужели не выполнили?
Я зашел в комнату четвертого отряда, поискал глазами командира.
– Витязь, почему ваш отряд не выполнил задания?
– Как так не выполнил? – изумился Гриша. – Про что вы, Семен Афанасьевич?
– Вам поручено убрать дрова, а они лежат навалом.
– Что вы, Семен Афанасьевич! Кто вам сказал? Мы все сложили, все убрали, до последней щепочки, даже снег подмели, Василий Борисович видел!
В искренности Витязя не может быть никаких сомнений.
И вдруг из-за чьего-то плеча высовывается остренькое личико Любопытнова. Он чересчур мал ростом для своих одиннадцати лет, белобрысые волосы у него легкие как пух и встают дыбом при малейшем дуновении, а глаза в длинных ресницах, голубые и странной формы: полукругом, снизу срезанные – так рисуют дети восходящее солнце. И вот этот Любопытнов говорит пискливым, восторженным голосом:
– А я знаю! Это когда Колька на сарай лазил! Он полез по дровам на крышу, а они и посыпались.
Это не ябеда, Любопытнов говорит открыто, при самом Катаеве, – просто он в восторге, что может сообщить такую интересную новость.
– Он свалился, а потом опять полез! А потом соскочил! А потом опять! А они и посыпались! Меня по ноге стукнуло – во!
Любопытнов задирает штанину. На коленке у него изрядный синяк. Но и на синяк он не жалуется, он добавляет так же оживленно:
– А я посмотрел-посмотрел и ушел. Холодно было потому что!
Ребята кто почтительно, а кто с одобрением разглядывают синяк.
– Ого! С такой отметиной не потеряешься.
Ясно одно: до них еще не доходит, что их общий труд сведен на нет какой-то дурацкой выходкой. А Катаев сидит на подоконнике и пренебрежительно, боком поглядывает на Любопытнова.
– Ничего не понимаю! – говорю я. – Катаев! Ты лазил на крышу?
– Лазил, – отвечает он хладнокровно.
– И развалил поленницу?
– Развалил.
– Гордо отвечаешь, – сказал я. – Придется сложить дрова.
– А кто будет складывать? – с интересом спросил Катаев.
– Ты.
– Я? Вот еще! Больно надо! Дрова и так хороши, что в поленнице, что в куче.
– Что ж, ладно. Витязь, собирай отряд, одевайтесь и сложите дрова.
– Семен Афанасьевич, – робко возразил Крикун, – а как же, ведь сегодня в школе кино? Нам уже идти пора.
– Сегодня вам в кино не идти – будете убирать дрова.
В первую минуту Катаев отнесся к моим словам вполне равнодушно, просто не поверил им. Но когда ребята столпились у вешалки, разбирая шапки и натягивая пальто, он всполошился и соскочил с подоконника:
– Я сам пойду!
– Сиди, сиди отдыхай, – мирно ответил Крикун.
– Семен Афанасьевич! – закричал Катаев. – Пускай они в кино идут! Пускай идут, а то хуже будет!
– Оставьте, – велел я. – Катаев сам справится.
Катаев нахлобучил шапку, рывком вдел руки в рукава куртки и выскочил за дверь. Ребята повалили за ним, вышел я и с крыльца увидел, как он с остервенением принялся за работу.
– Идите отсюда! Чего не видали? – огрызнулся он на Витязя, Любопытнова и еще двоих-троих, кто сунулся ближе.
– Давай вместе! Быстро кончим, и вое пойдем, – предложил Витязь.
– Не пойду я. Подумаешь, кино я не видал, – сквозь зубы отвечал Николай. – Да идите же вы! Опоздаете!
Когда мы возвращались, я еще от калитки увидел: у сарая аккуратно сложена поленница; в свете луны голубел раскиданный метлой снег, и на нем – ни щепочки. Надо сказать, одному человеку тут пришлось изрядно поработать.
Заслышав нас, Катаев выскочил на крыльцо:
– Не опоздали?
– Один складывал? – спросил я вместо ответа.
– Любопытнов помогал, – ответил он угрюмо.
– Кто ему разрешил? Любопытнов, кто тебе разрешил вмешиваться не в свое дело?
– А вы придираетесь! – закричал Катаев. – Ко мне придираетесь… потому что я с вами спорил, когда вы про планы говорили!
– Да ты, я вижу, просто дурак, – ответил я с сердцем.
– А вы… Вы не имеет права выражаться… Обзывать не имеете права!
Вечером ко мне постучался Василий Борисович.
– Я хочу сказать, – начал он с порога, – что не согласен с вами.
«Не успел приехать и уже не согласен», – мелькнуло у меня.
– Вы, наверно, думаете, – продолжал он: – «Вот, только приехал и уже лезет со своими несогласиями».
Невольно смеясь, я признался, что и впрямь так подумал. А в чем же несогласие?
– Во-первых, Любопытнов ни в чем не виноват. Он решил помочь товарищу, и я не вижу в этом преступления.
– Преступления нет, конечно, но есть такое понятие – дисциплина. Катаев был наказан…
– Наказан? Да разве можно наказывать трудом? Я понимаю так: испортил работу – сделай ее заново, разрушил – восстанови. И если Любопытнов не пошел в кино, остался с товарищем и помог ему, то убейте меня, не знаю, за что его укорять. И что это значит: «Не вмешивайся не в свое дело»? Мне кажется, мы их как раз тому и учим, чтоб они во все вмешивались. Нет, тут вы ошиблись.
- Предыдущая
- 5/65
- Следующая
