Красная трава - Виан Борис - Страница 12

• Предыдущая
• 12/28
• Следующая

— И чувствительность, — сказал Вольф. — Я утонул в чувствах. Меня слишком любили, а так как сам я себя не любил, то, следуя логике, приходилось признать проявления их чувств порядочным вздором… даже злонамеренным вздором… Мало-помалу я выстроил мир по своей мерке — без шарфа, без родителей… Мир пустой и светозарный, как северный пейзаж, и я скитался там, неутомимый и стойкий, прямой нос и острый глаз… никогда не смыкая век. Я часами практиковался в нем за закрытой дверью, и ко мне приходили мучительные слезы, которые я без колебаний приносил на алтарь героизма: несгибаемый, властный, презрительный, я жил так насыщенно…

Он весело рассмеялся.

— Ни на миг не отдавая себе отчета в том, — заключил он, — что я — всего-навсего маленький, довольно толстый мальчик, а презрительная складка моего рта в обрамлении круглых щек придавала мне в точности такой вид, будто я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сделать пи-пи.

— Ну да, — сказал месье Перль, — героические мечтания — не редкость у маленьких детей. Всего этого, впрочем, достаточно, чтобы вас аттестовать.

— Забавно… — сказал Вольф. — Эта реакция против нежности, эта озабоченность суждениями другого — все это был шаг к одиночеству. Из-за того что я боялся, из-за того что я стыдился, из-за того что я разочаровывался, я жаждал играть равнодушных героев. Что более одиноко, чем герой?

— Что более одиноко, чем мертвец? — с безучастным видом сказал месье Перль.

Может быть, Вольф не услышал. Он ничего не сказал.

— Итак, — заключил месье Перль, — благодарю вас, вам вон туда.

Он указал пальцем на поворот аллеи.

— До свидания? — сказал Вольф.

— Не думаю, — сказал месье Перль. — Удачи.

— Спасибо, — сказал Вольф.

Поглядев, как старик заворачивается в свою бороду и с удобством располагается на белокаменной скамье, Вольф направился к повороту аллеи. Вопросы месье Перля пробудили в нем тысячи лиц, тысячи дней, они плясали у него в голове, словно огни безумного калейдоскопа.

А затем, одним махом, — мрак.

Ляписа била дрожь. С размаху опустился вечер, густой и ветреный, и небо воспользовалось этим, чтобы сблизиться с землей, вялые угрозы которой оно вынашивало. Вольф все не возвращался, и Ляпис подумывал, не пора ли ему отправляться на его поиски. Быть может, Вольф обидится. Он подошел к мотору, чтобы немного обогреться, но мотор едва грел.

Уже несколько часов, как в пушистой вате теней растаяли стены Квадрата, и было видно, как неподалеку мигают красные глаза дома. Должно быть, Вольф предупредил Лиль, что вернется поздно, и, несмотря на это. Ляпис с минуты на минуту ожидал появления крохотного огонька штормового фонаря.

Поэтому он оказался не готов и был захвачен врасплох, когда в темноте появилась одинокая Хмельмая. Он узнал ее, когда она была уже совсем рядом, и рукам его стало жарко. Податливая и гибкая, как лиана, она дала себя обнять. Он погладил ее точеную шею, он прижал ее к себе и, полузакрыв глаза, забормотал слова литаний, но вдруг она почувствовала, как он сжался, окаменел.

Как зачарованный, Ляпис уставился на стоявшего рядом бледнолицего человека в темной одежде, который тоже их разглядывал. Рот прочерчивал его лицо черной поперечиной, а глаза глядели, казалось, откуда-то издалека. У Ляписа перехватило дыхание. Для него было невыносимо, чтобы кто-то слушал, что он говорит Хмельмае. Он отстранился от нее, и костяшки его пальцев побелели.

— Что вам угодно? — выдавил он из себя.

Не глядя, он почувствовал удивление девушки и на долю секунды повернулся к ней. Удивление, полуулыбка удивления. И по-прежнему никакой тревоги. Когда же он снова взглянул на человека… никого уже не было. Дрожь вновь охватила Ляписа, холод жизни выстужал ему сердце. Так он и стоял рядом с Хмельмаей, подавленный, постаревший. Они не промолвили ни слова. Улыбка исчезла с губ Хмельмаи. Обвив тонкой рукой шею Ляписа, она ласкала его, как ребенка, поглаживая и почесывая за ухом ровно подрезанную кромку волос.

В этот миг раздался глухой стук каблуков о землю, и рядом с ними тяжело рухнул Вольф. Он так и остался на коленях, сгорбившись, без сил, сжав голову руками. На щеке у него красовался большой черный подтек, густой и липкий, словно чернильный крест на плохой контрольной; его изболевшиеся пальцы из последних сил стискивали друг друга.

Забыв о своем собственном наваждении. Сапфир расшифровывал на теле Вольфа следы иных напастей. Ткань защитного обмундирования, будто жемчужинками, сверкала микроскопическими капельками на осевшем, как труп, у подножия машины теле.

Хмельмая отстранилась от Сапфира и подошла к Вольфу. Она взяла в свои теплые пальцы кисти его рук и, не пытаясь их разъединить, дружески пожала. В то же время она говорила певучим, обволакивающим голосом, она уговаривала его вернуться в дом, где тепло, где на столе большой круг света, где его ждет Лиль; и Сапфир нагнулся к Вольфу и помог ему подняться. Шаг за шагом они отвели его в тень. Вольф шел с трудом. Он чуть волочил правую ногу, опираясь рукой на плечо Хмельмаи. С другой стороны его поддерживал Сапфир. Они шли, не говоря ни слова. Из глаз Вольфа на кровавую траву перед ними падал холодный, злобный свет, оставляемый его двойным лучом легкий след с каждой секундой слабел у них на глазах; когда они добрались до дверей дома, тяжелая муть ночи сомкнулась над ними.

Сидя перед трельяжем, облаченная в легкий пеньюар Лиль приводила в порядок свои ногти. Последние три минуты они вымачивались в декальцинированном соке наперстянки, чтобы размягчить кутикулу и сфазировать луночки ногтей в первую четверть. Она тщательно подготовила крохотную клетку с выдвижным поддоном, в которой двое специализированных жесткокрылых точили мандибулы в предвкушении момента, когда их доставят на место работы и дадут задание по устранению кожи. Подбодрив их в подходящих выражениях, Лиль поставила клетку на ноготь большого пальца и потянула за скобочку. Удовлетворенно замурлыкав, воодушевляемые болезненным соперничеством насекомые принялись за работу. Под быстрыми ударами первого кожа превращалась в мелкий порошок, тогда как второй с тщанием занимался отделочными работами, подчищал, сглаживал края, заостренные его меньшим напарником.

В дверь постучали, вошел Вольф. Он почистился и побрился, хорошо выглядел, но был чуть бледноват.

— Могу я поговорить с тобой, Лиль? — спросил он.

— Давай, — сказала она, освобождая ему место на обитом стеганым сатином диванчике.

— Я не знаю о чем, — сказал Вольф.

— Да неважно, — сказала Лиль. — Все равно много мы никогда не разговариваем… Ты без труда что-нибудь подыщешь. Что ты видел в своей машине?

— Я пришел вовсе не для того, чтобы тебе об этом рассказывать, — возразил Вольф.

— Конечно, — сказала Лиль. — Но ты же все-таки предпочитаешь, чтобы я об этом спросила.

— Я не могу тебе ответить, — сказал Вольф, — потому что это неприятно.

Лиль переправила клетку с большого пальца на указательный.

— Не воспринимай эту машину так трагически, — сказала она. — Это же, как-никак, был не твой почин.

— Вообще, — сказал Вольф, — когда жизнь проходит поворотный пункт, он ею не предусматривается.

— Ведь твоя машина, — сказала Лиль, — опасна.

— Нужно помещать себя в опасную или довольно-таки безнадежную ситуацию, — сказал Вольф. — Это замечательно — при условии, правда, что делается это чуть-чуть нарочито, как в моем случае.

— Почему же это лишь чуть-чуть нарочито? — сказала Лиль.

— Эта малость нужна, чтобы отвечать себе, если становится страшно, — сказал Вольф, — «я этого и искал».

— Ребячество, — сказала Лиль.

Клетка перепорхнула с указательного пальца на средний. Вольф разглядывал жесткокрылых грызунов.

— Все, что не является ни цветом, ни запахом, ни музыкой, — сказал он, загибая палец за пальцем, — все это — ребячество.

• Предыдущая
• 12/28
• Следующая