Великий Сатанг - Вершинин Лев Рэмович - Страница 72
- Предыдущая
- 72/93
- Следующая
Спешившиеся сторожа тоже рады. На глазах у носильщиков они не позволяют себе слабости. Бросив поводья подбежавшим лагерным, они чинно, перекидываясь нарочито веселыми шутками, расходятся по палаткам. Их труд на сегодня не окончен. После трех часов дремоты придется заступать в охранение. Им нельзя отдыхать. Они не носильщики. Они — полноправные люди аршакуни, и поэтому их ноша должна быть тяжелее ноши иных, не в пример слабым, чей удел — лямка и ноша на спине.
Лишь один из них, судя по всему, предпочел бы сейчас снова оказаться в пылающей печи степей, да подальше. Чтобы не глядеть в бешеные синие глаза девушки, преградившей ему путь. И товарищи смущенно торопятся отойти, оставляя парня наедине с яростной златовласой всадницей.
– Я ждала тебя, Андрэ! Я ждала до рассвета!
Ни слова в ответ. Парень мнется, старательно отводя глаза.
– Почему, Андрэ?!
Гнев девы передается ярко-солнечной, в цвет волос наездницы, кобыле. Она прядет ушами и, коротко, с ненавистью проржав, напирает грудью на виновато переминающегося человека. Это боевая лошадь; ей ничего не стоит смять хрупкую плоть и размесить ее по траве твердыми копытами.
И хозяйка почти не старается сдержать кобылицу.
Она очень красива, дева, восседающая на солнцешерстном злом звере. Так красива, что даже ко всему, кроме воды и отдыха, равнодушные носильщики, отказывая себе в лишних мгновениях блаженства, распахнули глаза и приоткрыли щербатые рты. Точеное, слегка скуластое лицо цвета темного меда словно светится изнутри; пухлые губы не испорчены даже гримасой обиды. И тяжелая волна совсем чуть-чуть подвыгоревших волос, искрясь в лучах солнца, окутывает всадницу, плотной накидкой защищая спину от зноя…
– Почему, Андрэ?!
По-прежнему — молчание вместо ответа. Парень тяжко вздыхает, косясь на приятелей, уже пустивших по кругу чашу с квасом. По лицу видно: он жалеет, что когда-то родился. Ему нечего ответить.
И бешенство в синих озерах сменяется бурей.
– Она?.. — неожиданно тихо и хрипло сползает с девичьих уст, и простое слово похоже на брань, за которую карают носильщиков.
Юноша понуро молчит.
– Она! — звонко выкрикивает дева. И тонкий хлыст, просвистев в стонущем от зноя воздухе, крест-накрест перечеркивает алыми полосами редкобородые щеки. Парень не отшатывается, он, похоже, рад каре. Глаза не задеты, но лучше лишиться зрения, чем хотя бы раз в жизни столкнуться взглядом с таким прищуром, похожим на небесный плевок…
– Йих-хха!
От удара пяток гулко екают конские бока.
– Й-ай-их-ха-а! — мечется в ополоумевшем поднебесье пронзительный визг.
Сбивая с ног неосторожных, не успевших отпрыгнуть, златовласая мчится к центру становища. На скаку сбрасывает себя с конской спины. Не глядя, отшвыривает стража, попытавшегося заступить путь, и влетает в большой шатер — единственный на весь лагерь настоящий шатер, почти втрое превосходящий размерами самую вместительную из палаток.
Ярость подкрашивает синевой прохладную тень.
– Я ненавижу тебя, мать!
Но женщина, раскинувшаяся на ложе, не реагирует. Ей не до того. Облокотившись на войлочный валик, она полусидит, по пояс укрытая широким покрывалом. Руки ее расслабленно раскинуты по сторонам. Легкий жилет, накинутый на голое тело, нисколько не стесняет тяжелые, слегка обвисшие груди. Глаза женщины полуприкрыты, губы мучительно изломлены, она дышит тяжело и размеренно, а ниже пояса, там, где покрывало возносится холмиком, нечто медленно шевелится.
– Ненавииижу!
Вихри разбиваются о скалу. Сидящая запрокидывает голову, дыхание ее становится чаще, прерывистее, скулы затвердевают, и серебряно-седая прядь падает на лоб.
– А-х-хххх!
Золотоволосая озирается, уже не сознавая, что происходит.
Шаг к ложу.
– Стоять! — хлестко щелкает окрик.
Синее пламя никнет, споткнувшись о серо-голубой лед. Веки той, что на ложе, почти сомкнулись, и тяжелый укол невидимых зрачков, впившись в лоб златовласой, заставил ее пошатнуться и замереть.
– Еще, малыш, еще! Аааах-х!
Напряженные черты полулежащей обмякли. Глубокий вздох освобожденно вырвался из груди, а из-под покрывала вынырнуло курносенькое, совсем юное девичье личико. Спустя миг и вся она, худенькая и нагая, выбралась из душной тьмы и свернулась клубочком, припав к плечу среброволосой, подставив под медлительно-нежные пальцы крохотную тугую грудку с малиновым, похожим на вишню соском.
– Успокоилась? Теперь говори.
Голос владетельницы шатра очень походил на голос той, что посмела нарушить покой, разве что несколько ниже и бархатистее. Вообще, во всем, до мелочей походили юная и зрелая одна на другую; их можно было бы счесть сестрами, если бы кожа старшей не была чуть пошершавее и суше, а золото походило на серебро.
– Я ненавижу тебя! — вновь прозвучали жуткие слова, на сей раз — вполне спокойно. Внятно. Осмысленно.
– Опять? И за что же на этот раз? — Гнев девы, кажется, забавлял сребровласую. Она не сердилась!
– Андрэ! — бичом ударил крик.
– А! Понимаю. Теперь, значит, Андрэ. Ну а почему же ты снова решила ненавидеть меня?
– Ты лежала с ним. Ты! — еще один крик-щелчок.
– Лежала. В награду за доблесть.
– А после? Второй раз, и третий, и вчера? Ведь он вчера был с тобою?
– Допустим, Яана. Даже наверняка. И что же?
– А то, что он не пришел ко мне!
– К возлюбленной Звездного?
Она явно веселилась, дразня дочь. Легкая улыбка то и дело появлялась в уголках губ, а пальцы тем временем мяли и гладили почти утонувшую в узкой ладони грудь курносой, и девчушка время от времени тихонько повизгивала.
– Мать! — Янтарно-загорелое лицо Яаны потемнело. — Ты сама знаешь, что это не так. Звездный далеко. Может, его уже и нет. И ты сама велела мне пойти с ним!
– Это верно. А разве тебе было плохо?
– А? — На миг Яана растерялась. — Нет. Мне было хорошо. Но он не здесь. И я хочу тех, кто близко. Я хочу Андрэ! Зачем он тебе?
– Во-первых, затем, что его имя Андрэ, — с неожиданной серьезностью ответила седая, и по лицу ее видно было, что это не ложь. — Впрочем, тебе не понять. С тебя довольно, что из нас двоих он хочет меня.
– Лжешь!
– Ты думаешь, Яана? Малыш! — Среброголовая приподняла руку, освобождая курносую. — Кликни Андрэ, да поживее!..
И худышка мигом выбежала прочь, лишь входной полог колыхнулся вслед…
Прежде чем успела ткань успокоиться, вызванный явился.
И встал на почтительном расстоянии от ложа, стараясь не встречаться взором с Яаной.
– Ты звала, Старшая Сестра? — Крестообразный рубец мешал ему говорить внятно.
– Звала, Андрэ. — Голос среброголовой был не просто спокоен, но, пожалуй, даже и равнодушен. — Яана сердита. Ты избегаешь ее. Неужели моя дочь тебе противна?
– Нет! — вскинулся юноша. Так неложно, что глаза златовласой на частицу мгновения потеплели.
– Тогда она — твоя. До возвращения Звездного. Разве могу я хотеть дурного дочери? Но… — лежащая откинула покрывало и удивительно гибким движением скрестила ноги, — дорогу сюда забудь. Людям аршакуни следует помнить о целомудрии…
Андрэ замер. Лицо его побагровело, и рубцы вспухли мелкими капельками крови. А потом он упал на колени. Чего никогда не делают люди аршакуни.
– Старшая Сестра! — почти прорыдал юнец. — Не гони меня. Не гони. Не гони меня, Старшая Сестра!..
И вот теперь-то улыбка лежащей стала явной. А голос — грудным и тягучим.
– Разве я гоню тебя, маленький? Ну-ка, назови меня так, как можно тебе…
– Не гони меня, Эльмира! — Юноша почти плакал.
– Эльмира? Разве так нужно? Скажи, как ночью, я разрешаю…
– Лемурка, не гони меня… — уже со слезами.
– Я не гоню тебя, Андрюша. Мой Андрюша… — Голос среброволосой сделался зовущим, и смысл слов перестал быть важен. — Иди ко мне, ну иди же скорее…
Тело ее напряглось, каждая часть его заиграла, зажила; ноги медленно раздвинулись, чуть согнувшись в коленях, и слабый, сладковато-приторный запах ударил в ноздри, бросив рыдающего юнца на ковер, и ползком поволок его к ложу, словно невидимый аркан…
- Предыдущая
- 72/93
- Следующая
