Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/66
• Следующая

Доктор Сянь кивал совершенно лысой и бровастой, точь-в-точь с танских гравюр скопированной головой, обтянутой желтой пергаментной кожей, и растягивал в вечной улыбке тоненькие бесцветные губы. Он слегка приседал и кланялся, словно бы и не двигаясь с места, но с каждой секундой оказываясь все ближе к кровати.

Следом за ним появилась и Дина, вся в белоснежном и крахмально-хрустящем.

Сейчас она перевернет меня на живот и уйдет до конца сеанса, предоставив маленькому знахарю колдовать над моим телом. Присутствовать при процессе Дина не в силах, хотя и знает, что большинства уколов я просто не ощущаю – тех, например, что идут по пояснице, не говоря уж об иглах, втыкаемых мне в ноги. Дина, дочь колонистов, реэмигрировавших на Землю, называет все это чертовщиной, истово крестится и, мне кажется, тайком считает доктора Сяня пусть и не злым, но все-таки – колдуном, от которого на всякий случай надо держаться подальше.

Дине до мельчайших подробностей известна моя история болезни, но это отнюдь не мешает ей изо всех сил улыбаться, являя собой воплощение оптимизма и прекрасного настроения, что, если верить науке, должно непременно передаться пациенту; таков закон нашей ведомственной богадельни. Она, мерзавка этакая, даже тихонько хлопает меня по обнаженной спине, улучив момент, когда доктор Сянь углубился в недра своей колдовской шкатулки.

Но вот маленький доктор взял сухонькими, почти детскими пальчиками первую иглу… и Дину как ветром сдуло из палаты.

– Начнем, – сказал Сянь и, бормоча нечто гортанное, занес иглу над моей спиной.

На миг перехватило дыхание. Вдоль позвоночника потянуло легким морозцем…

Ничего страшного. Мне не раз уже приходилось иметь дело с желтокожим кудесником. Я привык. И мне уже не стоило особого труда в эти самые-самые первые мгновения сеанса, расслабившись, думать о чем-нибудь постороннем. О бабах, к примеру, о водке, о славном боевом прошлом, наконец, но только не о бронзовых иглах, впивающихся в мою спину, не о госпитальной палате, не о шаманских пассах маленького, нестареющего доктора, вобравшего в свою большую лысую голову всю мудрость древней земной и неземной медицины…

Тогда, если повезет, удается задремать – до окончания процедуры.

Но сегодня, как я понимаю, процедура особенная. Старик должен за час сделать то, на что в нормальной жизни отведена неделя. Это почти невозможно. Но он справится. Я знаю. Да и плевать мне, честно говоря, на проблемы доктора Сяня; больше всего на свете сейчас не хочется думать о причинах, заставляющих его спешить.

– Не больно? Не больно? – спрашивает он, манипулируя иглами над моей спиной; ответы не нужны, он и так прекрасно знает, когда больно, а когда – нет.

Можно дремать с чистой совестью.

Но это очень трудно, если прямо над твоей головой раскачивается колокол.

Бомммм…

…Я вздрогнул.

– Больно? – сейчас же переспросил доктор Сянь и наклонился, стараясь заглянуть мне в глаза. – Хорошо! Я сейчас уколю опять…

Он был очень, очень доволен.

– Все! Вы формально здоровы! Сейчас вы не будете чувствовать совсем-совсем ничего и спать один час ровно. Потом я буду повторять процедуру, а потом вы будете вставать и уходить. Только прошу учитывать, – в бесстрастном тонком голоске заиграли некие эмоции, – это не есть лечение, это есть под-ла-тать; я не могу одобрять таких распоряжений, но мне приказано делать, и я делаю…

Слова звучали все тише и глуше; голова кружилась; уже засыпая, краем глаза я заметил: доктор Сянь прибирает волшебные иголки обратно в шкатулку и пергаментные губки его неодобрительно поджаты.

К посту имперской почты всадник подъехал около полуночи, когда ливень, казалось бы, подуспокоившийся с наступлением тьмы, вновь ударил во всю силу; ветер хлестал в лицо каплями, твердыми, словно пращные ядрышки, и зеленоватые молнии вспарывали небо, вырывая из мрака – черным по белому – зубчатую изгородь с башенкой.

– Приехали, – сказал человек коню, и конь радостно фыркнул в ответ.

Устали оба. Весь день, начиная с полудня, солнце, спрятавшись за густые, почти прижавшиеся к земле облака, парило и давило, мешая дышать, до одури хотелось есть, а заводной меринок вместе с седельной сумкой, полной припасов, остался там, за спиной, выкупом за жизнь, уплаченным ватаге лесных.

Невелика была ватажка, всего пятеро, и только один при большом луке, так что в иное время путник, быть может, и поиграл бы с лешими в войну – не без надежды на победу, но нынче он не принадлежал себе; гонец есть гонец, его долг – исполнить поручение пославшего и доставить ответ. Впрочем, и лесные оказались понятливы; они не стали лезть на рожон, потребовав плату за проезд и удовлетворившись половиной…

Сейчас и давнишнее приключение, и холодный хлещущий дождь казались смешными мелочами, и всадник позволил себе ухмыльнуться.

Вот сейчас приоткроются узкие воротца, а за ними – теплый очаг, горячая похлебка и – почему нет? – чаша огнянки; задать коню овса и – спать. Понятное дело, все это не бесплатно, даром только имперских почтарей принимают, но ведь и кошель за пазухой не пуст: ни много ни мало – восемь сребреников отсыпал на дорогу господин, не поскупился; велел только: обернись поскорее…

– Эй, открывайте! – крикнул всадник, задрав голову.

– Пароль? – отозвался простуженный бас из надвратной будки.

– По воле Вечного!

– Воистину так, – подтвердили сквозь дождь. – Кто таков?

На этот вопрос можно было бы и не отвечать, хватит с них и пароля… но уж больно хотелось, чтобы там, за изгородью, забегали, засуетились, спеша распахнуть ворота.

– Гонец графа Баэльского к Его Высокому Священству магистру Ордена! По особой надобности!

Получилось именно так, как следовало: веско и внушительно.

Однако никто не поспешил суетиться.

А дождь все крепчал и крепчал.

– Гонец графа Баэльского! – закричал всадник, приподнявшись на стременах, и в голосе его гнев смешался с изумлением. – Откройте ворота, козлы!

Ответа не было. Разве что в островерхой будочке кто-то невнятно зашептался, но шепот почти тотчас умолк.

Тяжелым нескончаемым потоком падал на землю ливень, и очень хотелось есть.

– По воле Вечного! – еще раз надрывно крикнул гонец, и конь жалобно заржал, но на сей раз будка не откликнулась вообще; никто даже не шептался… да и был ли он, этот шепот, или пригрезился в шуме дождя и всхлипываниях ветра?

Над головой дважды сверкнула молния. Кривые мертвенно-бледные губы небес распахнулись в рваной усмешке, вновь показав всаднику весь пост, такой близкий и такой недоступный. Невероятной силы раскат грома потряс землю, заставив коня вздрогнуть и отпрянуть от запертых ворот.

Пробормотав проклятие, всадник развернулся и поскакал назад.

В густой мокрой тьме несся он по размокшей лесной тропе. Грязь стонала и чавкала под копытами, голые сучья хлестали по рукам и ногам, высокие придорожные кусты, выныривая из мрака, цеплялись за промокший насквозь плащ, впивались, как когти полуночного оборотня. Но всему приходит конец, и вскоре справа – негромко, словно из-под земли – послышалось приглушенное пение, а спустя мгновение-другое сквозь стену воды проглянул желтоватый свет.

Всадник резко осадил лошадь.

Скачка приглушила бешенство и усмирила обиду. Всему свой час. С утра пост так и так откроет ворота, тогда-то и будет время разобраться с охраной, и он заранее кое-кому не завидует. А в «Трех гнуэмах» вполне можно скоротать ночь. Нарушение, конечно, ибо гонец при исполнении должен сторониться всякой опасности, а значит, и харчевен, в которых подчас чего только не случается, но…

Конь шумно вздохнул, соглашаясь: верно, господин; устав уставом, а не первогодки же мы с тобою, в самом-то деле, чтобы ночевать, как начальством велено, под открытым небом, тем паче – в грозу.

• Предыдущая
• 4/66
• Следующая