Белое танго - Вересов Дмитрий - Страница 94
- Предыдущая
- 94/149
- Следующая
А я с дядей Родей попрощаюсь — и сразу к вам. Электричкой автобусом. Маршрут знаю. Ночку покутим у костерка, а утром я прямо оттуда на поезд, а ты — вступать в права наследия. Но аккуратно, не спеша, как учили. И чтобы роток на замок, ясно? Сереге ничего сболтнуть не вздумай. Все поняла?
— Да, — сглотнув, пролепетала Марина. — Только на пикник зачем?
— На всякий пожарный. Чтобы в случае чего народ подтвердил, что мы обе там оттягивались… Ну все, теперь иди домой, выспись хорошенько. Завтра ты должна быть бодрая, спокойная, веселая. А про дело вообще постарайся выкинуть из головы, оно тебя теперь не касается.
— Тебе легко говорить…
— Ага, легче всех! Я ж старичков каждый день на завтрак кушаю, ты не знала?.. Ладно, вали, мне собираться надо. Я вот тебе тех капелек в пузырек накапала. Дома примешь, и до утра заботы отлетят.
— Так, а ты чего? Не едешь, что ли? — растерянно спросил Серега.
— Попозже подъеду, прямо к ужину. Мне в двенадцать инструктаж проводить со своими чайниками. Я тебе в машину бебехи свои покидаю, а завтра с утреца ты меня на вокзал подбросишь.
— Ну, годится. Только ты там побыстрей с ними заканчивай.
— Как только, так сразу… Маришка, загружайся!
Серега подбросил Ладу до метро и покатил с Мариной дальше. Лада посмотрела им вслед, пробормотала: «Вот так!» и скрылась за прозрачными дверями станции.
А поздним вечером того же дня в спальный вагон «Красной Стрелы» со звонким, не вполне трезвым смехом ввалились сногсшибательная брюнетка в яркой боевой раскраске и долговязый, стильно прикинутый юноша со спортивной сумкой через плечо. Войдя в купе, он сгрузил сумку на полку и выжидательно посмотрел на брюнетку.
— Все, Владик, спасибо тебе. Приятно было познакомиться, — прощебетала брюнетка и по-сестрински клюнула его губами в щеку; на щеке остался алый след.
— Юлька, ну ты… ты хоть адресок бы оставила, — разочарованно пробубнил юноша, пытаясь заключить ее в объятия.
Она, хихикая, высвободилась.
— Эй, рукам воли не давай! Знакомы-то всего три часа…
— Четыре, — мрачно поправил он.
— Ладно, я сама позвоню. Иди. Он замешкался.
— Иди! — повторила брюнетка с таким металлом в голосе, что юноша вздрогнул от неожиданности и поспешно вышел в коридор.
Оставшись одна, она подняла полку, переложила сумку в багажный сундук, уселась сверху и раскрыла журнальчик.
Поезд тронулся. Минут через десять, когда за окном еще не отмелькали окраины, в купе вошел пожилой отутюженный проводник и попросил билет. Брюнетка протянула сразу два.
— А попутчик ваш покурить вышел? — вежливо спросил проводник.
— Жених? На поезд опоздал, наверное. Так что буду горевать в одиночестве.
Вы, пожалуйста, никого ко мне не подсаживайте. Все же оба места оплачены.
— Да уж понимаю, — сказал проводник; — Чайку не желаете?
— Будьте любезны. Один стакан, с лимоном. Попив чаю, брюнетка закрыла дверь на «собачку» разделась, подумав, сняла и положила на столик парик, искусно сделанный из натуральных волос, сложила в специальный контейнер с раствором подкрашенные контактные линзы. Оглядев себя в зеркало прапорщик Лада Чарусова нырнула под одеяло…
Утром из здания Ленинградского вокзала вышла все та же брюнетка — в элегантной замшевой курточке, с синей сумкой через плечо. Уверенно подошла к ожидающему выгодного пассажира таксисту.
— На Кутузовский, шеф! — Увидев не шибко довольный фейс, она усмехнулась.Разрешаю хоть через Измайлово. Я не спешу.
А в это самое мгновение в Ленинграде, на квартире, снятой Рафаловичем для своей содержанки, слились в первом жарком поцелуе губы Павла Чернова и Татьяны Лариной. Но Таня Захаржевская этого не знала и знать не могла. Она возвращалась домой — ехала на такси с Ленинградского вокзала на Кутузовский проспект.
Сюжет с картиной начался в феврале, сразу после отлета на родину Аланны Алановны Кайф. Под конец очередного приема к ней на Кутузовский явился Вадим Ахметович, вместе с ней проводил гостей и, оставшись наедине, попросил достать проектор. Нужно было посмотреть один слайд…
— Ну как? — спросил он, внимательно следя за реакцией Тани.
Никто не посмел бы сказать, что Таня не разбирается в живописи. Еще со школьных лет она водила экскурсии по Эрмитажу и Русскому музею, а в московский период к этому прибавились Третьяковка, Пушкинский музей. К тому же имели место разные официальные, полуофициальные и вовсе неофициальные вернисажи, устроители которых почитали за честь увидеть Таню на открытии. Она помнила сотни имен и полотен, но при этом честно признавалась себе, что ровным счетом ничего не понимает, а иначе пришлось бы заподозрить, например, что пресловутая гениальность Ван-Гога, Сезанна, Малевича или Пиросмани — плод извращенного и изощренного розыгрыша каких-нибудь авторитетных эстетов, а миллионы зрителей восхищаются нелепой мазней потому только, что жутко боятся прослыть ущербными.
Тане нравились картины хорошо прописанные, изящно детализированные, тем более — затейливые, с чертовщинкой, вроде Босха или Сальвадора Дали. Герхард Дау с его пляшущими скелетами привлекал ее куда больше, чем все импрессионисты вместе взятые. Она любила картины, которые можно долго рассматривать — обильные натюрморты и охотничьи сцены голландцев-фламандцев, групповые портреты вроде репинского «Заседания государственного совета». В общем, вкусы совсем неразвитые… Не то чтобы этот факт сильно ее волновал, однако же свои соображения по поводу изобразительного искусства она предпочитала держать при себе.
— Ничего вещица, — подчеркнуто небрежно сказала она. — С настроением.
Кто-то явно закосил под Эль-Греко.
Шеров посмотрел на нее с уважением.
— Это и есть Эль-Греко. Отпечатано с фотографии. Неплохо, скажи.
— Самого Карузо я не слыхала, но мне Изя по телефону напел?.. Шеров, милый, с каких это пор ты увлекся фотокопиями? Тем более, эта картина совсем не в твоем вкусе. Ты ж омлетовские лики больше уважаешь.
— Возьми шоколадку, — предложил Шеров. — Хочу я тебе кое-что рассказать про эту картину.
Они сидели в темной комнате, лишь на белой двери светилось изображение женщины с ребенком Хотя над их головами не полыхало ярких нимбов было понятно, что это Богородица с младенцем Иисусом. Приглушенный, золотисто-охряной фон, простые темно-коричневые одежды невольно заставляли взгляд сосредоточиться на лицах — светлых, характерно удлиненных и большеглазых. Легкая асимметрия черных, пылающих глаз Марии придавали лицу выражение строгой взыскательности и кротости.
- Предыдущая
- 94/149
- Следующая
