Белое танго - Вересов Дмитрий - Страница 6
- Предыдущая
- 6/149
- Следующая
Сволочь, одним словом. А сегодня вообще политическую диверсию устроил! Вызвал его академик на ковер, то бишь на межу возле поля, принялся, как положено, делать вливание. А тот выслушал спокойненько так, подхватил Всеволода Ивановича под ручку и со словами: «Видите ли, у нас главные сложности не здесь, а там, позвольте покажу», — завел шагов на пять в борозду. А там грязь, глина мокрая, органические удобрения. Опомнился академик, уже выше щиколотки в этом добре увязнув. Это в ботиночках чехословацких, в брюках девятисотрублевых!.. Ну ничего, он еще попляшет, наймит глумливый! Вылетит из института по статье — это как пить дать. А еще надо с грамотными людьми посоветоваться, может, и уголовную статейку нарисовать получится, хотя бы за хулиганство. Жаль, не прежние времена нынче. Сплошной либерализм развели…
Свой гнев на Логинова академик по инерции перенес на домашних. Сначала влетело домработнице Клаве — за непроворность и тупость. Потом Никитка, выбежавший в прихожую встречать отца, тут же с воем бросился в детскую, получив увесистый подзатыльник. Академик прошествовал в столовую, куда перепуганная Клава поспешно принесла глубокую тарелку с борщом, сотейник с неостывшими голубцами и плошку рыночной сметаны. Всеволод Иванович с мрачным видом до крошечки уговорил всю эту снедь, но настроение не улучшилось нисколько. Он зычным голосом вызвал в столовую жену и принялся выговаривать ей за какое-то примерещившееся ему упущение, постепенно переходя на крик. Академик вошел в такой раж, что не заметил ни распахнувшейся двери в спальню, ни стоящей в проеме Танечки. Разбуженная гвалтом, она стояла насупившись, ручонки теребили складки ночнушки, тянули атласные ленточки на вороте. Склонив голову со всклокоченными на макушке рыжими кудряшками, она хмурила сведенные бровки и следила за тем, что происходит в комнате.
Академик брызнул слюной в лицо Аде. Ту передернуло, и академик зашелся фальцетом:
— Всю жизнь для тебя… — и вдруг замер от оглушительного детского визга.
Малышка даже зажмурилась со стиснутыми кулачками. Потом так же внезапно замолчала, прошлепала босыми ножками к затихшему папаше и, четко, раскатисто артикулируя "р", произнесла:
— Закрой рот, байло. Чтоб ты усрался.
Академик как подкошенный упал на диван и, вылупившись на дочку, как на привидение, стал хватать ртом воздух. Ада было кинулась к мужу, но подхватив дочку на руки, разрыдалась, осыпая поцелуями куда придется.
— Говорит Танечка! Говорит солнышко! Севочка! Глянь!
Академик поднялся с дивана, безвольно опустил голову и ушел к себе, шаркая шлепанцами по паркету.
Радостью поделиться было не с кем, да и кому про такое расскажешь? Разве что у Клавы спросить, где девочка таких слов нахваталась? Странное, что-то напомнившее словечко. «Байло». Что бы это значило? И вместе с радостью подкатывал безотчетный страх… Потому как случился ночью со старым академиком казус, а именно — то, что малышка пожелала ему.
Вот уже второй десяток лет Ада упорно внушала себе, что события того вечера не связаны с тем, что академик вскорости начал впадать в детство. Но с той поры Таня все время ловила на себе неусыпный тревожный взгляд Ады. Жила как под лампой, хотя понимала, что нет упрека в этом взгляде. Мать проявляла завидное терпение во всех ее детских шалостях. Была благодушна… Своим замужеством она тяготилась, но виду не подавала, блюла честь мужа и свое достоинство.
Досужие сплетни не обошли Таню стороной. Впрочем, и без детских дразнилок она понимала, что дряхлый Севочка просто не может быть ее отцом. Не похожи они вовсе. Своей брезгливости Таня старалась не показывать, ненависть к опустившемуся маразматику выплескивала в частых баталиях с братом. Тот переживал за старика отчаянно и срывал на сестре непонятные обиды за отца. До недавнего времени. Пока вымахавшая за одно лето Таня однажды не озверела от очередной порции Никитиных затрещин. Молча, сжав зубы, отмутузила его, так и не поняв, откуда силы взялись. Как влип он в стенку — не помнила, не видела. Перед глазами от бешенства потемнело. Давно бы надо: брат словно зауважал малявку, стал чуть ли не заботлив. Как трогательно…
— Не помню, — повторила Ада. — Уроки на завтра сделала?
Таня Захаржевская училась в девятом классе школы номер один. Уже по номеру ясно, что школа не из плохоньких — английская, престижная. Училась она превосходно, можно сказать, с энергией активистки. Сам по себе комсомол, с бесконечными собраниями-заседаниями, скучными, тянущими душу, как слипшиеся макароны из кастрюли, терпеть не могла. На все собрания ее звали, а у нее всегда находился повод отговориться. Она много занималась спортом: фехтованием, стрельбой. Плавала на длинные и на короткие дистанции, побивая мальчишеские рекорды. Выигранные ею кубки стояли в кабинете у директора. Было и еще одно увлечение, снискавшее ей авторитет и сверстников, и взрослых — музыка. Правда, занятия на фортепиано давались ей невероятно тяжело, и ее прекрасные педагоги, с сожалением констатируя полнейшее отсутствие музыкальных способностей, несколько странное в столь разносторонне одаренной девочке, и невольно сопоставляя его с явным музыкальным талантом Танечкиного старшего брата, тем больше нахваливали ее за трудолюбие. Сжав зубы, она овладевала техникой игры, с математической точностью соблюдая пальцы. Когда-то давно, с нотной папочкой на витых ручках, изрядно к этому времени потрепанной Никитой, Таня пришла после прослушивания на первый урок и сразу возненавидела инструмент. Тайком от домашних залезала на стул, поднимала крышку черного пианино «Беларусь» и прикидывала, не порвать ли струны, не сломать ли молоточки? Но лавры брата не давали покоя, и она стоически переносила все, даже шлепки по рукам, если не правильно их держала на уроке.
Сейчас играла мастерски, а педагогиня уже года три как болела тяжелым полиартритом, так что шлепков больше не предвиделось.
Мальчишки начали по ней сохнуть еще с шестого класса, и каждый проявлял влечение сообразно своему темпераменту. Кто нарочитой грубостью и даже попытками легкого рукоприкладства, а кто — нежными записочками, томными взглядами, нелепыми провожаниями до дому (как правило, робкие ухажеры плелись за ней следом шагах в десяти-пятнадцати), картинными страданиями, подчас скрывающими страдания совершенно искренние. Первых, грубиянов, она мгновенно ставила на место, причем так находчиво и так оскорбительно, что у них пропадала всякая охота продолжать рискованный эксперимент; вторых же презрительно «не замечала». Но находились и третьи. Эти подсаживались к ней, улучив подходящую минутку, просили помочь разобраться с уроком, а то и заводили разговор на какую-нибудь общеинтересную тему. Она, мило улыбаясь, объясняла, выслушивала, иногда высказывала собственное мнение, как правило, категоричное, лаконичное, с безупречной мотивировкой. И все. Дальнейшего развития отношений не следовало. Когда она училась в седьмом, в нее впервые влюбился старшеклассник, Ванечка Ларин, сосед Ника по парте. Ванечка зачастил к ним в дом, слушал вместе с Ником магнитофон, красиво рассуждал о жизни и литературе, иногда, особенно находясь с Таней в одной комнате, читал стихи, которых знал великое множество. Обычно Таня вставала посередине какого-нибудь самого патетического стихотворения и, совсем по-взрослому пожав плечами, выходила в другую комнату. Ларин был абсолютно не в ее вкусе.
- Предыдущая
- 6/149
- Следующая
