Следом за легендой - Щипачев Степан Петрович - Страница 2
- Предыдущая
- 2/3
- Следующая
                            Изменить размер шрифта: 
                            
                                 
                                 
                                
                            
                        
 
                        
                            2
                        
                   
                        6
Одиннадцать месяцев
 не ухожу с бастиона.
 Чугунные ядра
 всю землю изрыли.
 От пыли,
 от дыма горячего
 душно и смрадно.
 Кричу: «Бережись!» — если «бонбу»
 услышу я в воздухе близко.
 Смерть рыщет везде.
 Ни один уголок защитить не может.
 Но в свисте и грохоте этом
 я все же угадываю нередко:
 постукивают колеса
 мирно,
 как в поле деревенские телеги,
 а это проезжают «покойницкие фуры».
 Колокол в Севастополе
 тенькает тоненько.
 Значит, хоронят, хоронят, хоронят.
 В боях огрубел я душою,
 но, слушая колокол,
 слезы со щек утираю.
 В каждом убитом,
 в каждом, кого оплакивать будут
 родные,
 себя угадать мне не трудно.
 7
Дали застило туманом.
 Боль кричала, души жгла.
 По турецким ятаганам
 кровь болгарская текла.
 Жизнь моя проходит в войнах.
 Что ж, не хвор и не горбат.
 «А на Шипке все спокойно»,—
 кто-то скажет невпопад.
 Ветры как бы тут ни дули,
 все равно слышней всего
 тонкий свист турецкой пули
 возле уха моего.
 Мне время внушило,
 что убит я не буду.
 Но могут ли ранить?
 Об этом я как-то не думал.
 А пуля задела.
 Лежу на соломе гнилой
 в каком-то сарае, который
 сестра милосердия госпиталем называет.
 Голова забинтована.
 Знал тогда и ныне знаю,
 что от раны не умру.
 Потому и вспоминаю
 милосердную сестру,
 вместе с нею, чернобровой,—
 и Болгарию в слезах:
 моря цвет и гор суровость
 в гордо поднятых глазах.
 Ноют ноги к непогоде.
 Но еще тверда рука.
 О четырнадцатом годе
 память — кровью со штыка.
 8
Изъеденный вшами,
 три года сидел я в окопах.
 Война грохотала,
 устала, но все грохотала.
 Воронки (а сколько их было!)
 чернели, как пятна от оспы.
 Снега походили
 на марлю на ранах кровавых.
 Запомнил и это,
 да мог ли и не запомнить?
 Ни немцы, ни мы
 в этот день не стреляли.
 Ни облачка в небе.
 Тянул ветерок
 от немецких окопов.
 Туман? Но откуда туману?—
 подумалось вдруг.
 А оттуда
 пошло и пошло в нашу сторону.
 «Газы! — услышал я. — Газы!»
 И понеслось, понеслось по окопам
 страшное это слово.
 Закашлял, бегу, как другие.
 Упал бы и я,
 захлебнулся той смертью, как многие в роте,
 сожженные лёгкие
 с кровью выхаркивал, корчась,
 но времени я,
 видно, был еще нужен.
 9
Так много и трудно
 еще никогда я не думал.
 Весна. Восемнадцатый год.
 На заборах
 декреты за подписью Ленина.
 Вспомнил:
 «Не вспахано сколько!
 За сотни-то лет поотвык от землицы,
 а был землепашцем когда-то».
 По улице — рота за ротой.
 Печатают шаг не особенно —
 это я сразу заметил.
 Да и равнения нет настоящего,
 выправки нет.
 Но от знамени
 лица красноармейцев светлеют.
 Впервые стою
 не в строю, а на тротуаре
 с зеваками прочими вместе.
 Потопано было и мною.
 Всего и не вспомнишь:
 походы, парады,
 и лихость была на лице,
 но слепая была эта лихость.
 А эти идут,
 и светлеют их лица
 осмысленностью суровой.
 10
…Писарю нужен
 год моего рожденья,
 чтоб в роту меня зачислить.
 Топчусь у стола.
 «В Куликовскую сечу
 мне двадцать исполнилось.
 Вот и считай», — говорю ему.
 Писарь заерзал на стуле.
 «Побаски-то брось.
 Ни к чему они».
 Я продолжаю спокойно:
 «С Андреем Рублевым
 (слыхал о таком?)
 одногодки мы.
 На Куликовом-то поле он не был,
 соборы расписывал…»
 Писарь метнулся со стула,
 попятился к двери.
 Вошел комиссар.
 Не по кожаной куртке,
 не по звездочке на фуражке —
 по доброму умному взгляду
 я в нем угадал комиссара.
 Тянусь по привычке.
 Но и ему повторяю то же.
 «Хорошо, — говорит комиссар,—
 так и запишем.
 Годков лишковато тебе, но неважно,
 мы, говорит, их на всех
 в батальоне поделим». И рассмеялся,
 молодой, белозубый.
 «А землю пахать, — он добавил, уже посерьезнев,
 ты все-таки будешь.
 Повоевать нам придется еще, и немало,
 но войны исчезнут, а землю пахать
 люди вечно будут.
 Не знаю, — сказал он,—
 отлита она иль еще не отлита,
 последняя пуля
 для войны последней,
 но пусть и она, пролетая,
 тебя не заденет,
 чтоб ты еще долго
 рассказывал жизнь свою людям,
 чтоб мир на земле
 прославлять они не разучились.
 Да вот и поэт,
 пусть он в книгу уткнулся,
 спроси: то же самое скажет».
 Я вздрогнул, глаза подымаю.
 Но книгу не отодвинул.
 На толстые корки
 осели века.
 Обуглены буквы пожарами,
 слезами размыты.
 Страницу иную
 переворачиваю едва:
 так тяжела она,
 истоптанная войнами…
 
                            2       
                        
                       
                        
                        - Предыдущая
- 2/3
- Следующая
                            Перейти на страницу: 
                                                    
     
                     
                        