Хендерсон, король дождя - Беллоу Сол - Страница 1

• 1/49
• Следующая

За каким чёртом я, в свои пятьдесят пять лет, потащился в Африку? У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. Просто все невероятно запуталось и покатилось по наклонной плоскости.

Анализируя своё душевное состояние в те дни, я могу подобрать лишь одно слово — тоска. Со всех сторон меня обступили проблемы, сдавив грудь стальными обручами; стало нечем дышать. И началась свистопляска: мои родители, мои жены, мои женщины, мои дети, моя ферма, мой скот, моё скотство, мои привычки, мой капитал, мои занятия музыкой, моё пьянство, мои предрассудки, мои зубы, моя физиономия, моя душа! Так и хочется крикнуть: «Оставьте меня в покое, проклятые!» Но как они могут меня оставить? Ведь они — неотъемлемая часть меня самого. Они ополчились на меня и превратили жизнь в хаос.

Тем не менее, мир, который я считал своим гонителем, в конце концов снял с меня своё заклятие. Но, если я хочу, чтобы вы поняли, что погнало меня в Африку, придётся обратиться к фактам. Начнём… ну, хотя бы с денег. Я богат. Отец оставил мне наследство, которое, после уплаты налогов, потянуло на три миллиона долларов. Но я всегда считал себя босяком, потому что вёл себя как босяк. В то же время, когда дела шли вразнос, я в тайне от других совал нос в разные умные книжки и однажды вычитал следующее: «Отпущение грехов — постоянный процесс, не требующий толчка в виде праведности». Это изречение меня настолько потрясло, что я все время твердил его про себя, однако начисто забыл название книги. После отца остались многие тысячи книг, причём он не только прочёл их все, но и сам написал несколько штук. Я перерыл десятки томов, но не нашёл ничего, кроме денежных купюр, которые из них так и сыпались. Дело в том, что отец пользовался ими как закладками, по необходимости вытаскивая из кармана первую попавшуюся пятёрку, десятку или двадцатку. Я наткнулся даже на золотые сертификаты тридцатилетней давности. Из уважения к прошлому я сохранил их, даже стал запирать дверь библиотеки, чтобы они не попались на глаза детям. Не один вечер я провёл, стоя на стремянке и тряся книжные тома, так что пол был сплошь усыпан деньгами. Но так и не нашёл того высказывания насчёт отпущения грехов.

Пункт второй. Я — выпускник одного из университетов «Лиги Плюща»[1]; чтобы не смущать альма матер, не стану уточнять, какого именно. Не будь я Хендерсон и сын своего отца, меня бы вышвырнули после первого семестра. В момент рождения я весил четырнадцать фунтов; роды были трудными. Потом я вымахал ростом шесть футов четыре дюйма и стал весить около двухсот тридцати фунтов. У меня непропорционально большая голова с шевелюрой как каракуль. Подозрительный взгляд всегда прищуренных глаз. Дурные манеры. Огромный нос. В нашей семье было трое детей, но я единственный дожил до зрелого возраста. Отцу понадобилась вся его доброта, чтобы простить мне этот грех, — подозреваю, что он так и не простил меня окончательно. Когда пришло время жениться, я, в угоду ему, выбрал девушку нашего круга. Замечательная особа: высокая, красивая, элегантная, мускулистая, с длинными руками и золотистыми волосами, всегда сдержанная, замкнутая и плодовитая. Думаю, её родня не будет в претензии, если я добавлю, что при всей своей невозмутимости она — шизофреничка, потому что так оно и есть. Меня самого с полным правом считают хамом, деспотом и забиякой — короче, буйнопомешанным. Судя по возрасту детей, мы были женаты где-то около двадцати лет. У меня целая куча отпрысков: Эдвард, Райси, Элис и парочка близнецов. Да благословит их Господь всех до единого!

В каком-то смысле можно сказать, что мне довелось изрядно потрудиться.

Страдания — тот же труд, так что, случалось, уже к ланчу я был изрядно под градусом. Вскоре после возвращения с фронта (по возрасту я не годился к строевой, но меня ничто не могло остановить: я поехал в Вашингтон и, нажав на одного, другого, третьего, в конце концов оказался на передовой) — так вот, после моего возвращения мы с Фрэнсис разошлись. Сразу после Дня Победы.

Или позднее? Да, скорее всего, в сорок восьмом. Как бы то ни было, в настоящее время Фрэнсис в Швейцарии, с одним из наших чад. Не представляю, зачем оно ей понадобилось, тем не менее она взяла его с собой. Что ж, я желаю ей добра.

Я мог только приветствовать развод как новый старт в жизни. В сущности, у меня уже была на примете другая, и вскоре мы оформили наши отношения. Мою новую супругу зовут Лили, девичья фамилия Симмонс. Она подарила мне близнецов.

О Лили мне особенно трудно говорить; к горлу подступает ком. Она-таки хлебнула со мной горя — не то что Фрэнсис. Та была отчуждённой, замкнутой, это её спасало. А Лили принимает все близко к сердцу. Возможно, меня сбила с толку перемена к лучшему: я привык к плохой жизни. Всякий раз, когда Фрэнсис не одобряла мои поступки, а это было сплошь и рядом, она просто уходила в себя. Этакая луна у Шелли — одинокая странница. Иное дело Лили. Я же закатывал ей скандалы при посторонних и безжалостно хамил, оставаясь с ней наедине. Ввязывался в пьяные драки в деревенских пивных, и полисмены сажали меня за решётку. Я постоянно бросал им вызов, и они бы точно сделали меня инвалидом, не пользуйся я такой известностью в округе. Являлась Лили и вносила залог. Однажды я подрался с ветеринаром, а в другой раз с водителем снегоочистителя на федеральном шоссе — он пытался столкнуть меня на обочину.

Два года назад я в пьяном виде свалился с трактора и сломал ногу. Пришлось не один месяц ковылять на костылях; при этом я норовил зашибить каждого, кто ко мне приближался, и причинил Лили немало хлопот. Дюжий, как футболист, и смуглый, как цыган, я матерился напропалую, злобно скалил зубы и тряс головой — неудивительно, что от меня так и шарахались. Но и это ещё не все.

Представьте себе: Лили развлекает знакомых дам, а я вваливаюсь в гостиную в замызганной гипсовой повязке, вонючих носках и алом бархатном халате, купленном в Париже у «Сулки» (так я отметил счастливое событие: Фрэнсис предложила развестись). Вдобавок ко всему, на мне красная шерстяная охотничья шапка. Я вытираю пальцами нос и усы, а затем начинаю за руку здороваться с гостями: «Меня зовут мистер Хендерсон, как поживаете?» Дойдя до Лили, я точно так же здороваюсь с ней: «Здравствуйте, как поживаете?» Дамы начинают шушукаться: «Она ему чужая. В душе он все ещё женат на первой.

Ужас, не правда ли?» Такая воображаемая верность щекочет им нервы.

Они ошибаются. Лили прекрасно знает, что это делается нарочно, и, оставшись со мной тет-а-тет, даёт волю возмущению:

— Зачем ты это делаешь, Джин? Что хочешь доказать?

Я стою перед ней в алом бархатном халате, подпоясавшись алым плетёным шнуром, царапаю пол загипсованной ногой и, качая головой, произношу:

— Тю-тю-тю!

Потому что, когда меня, всего в гипсе, доставили домой из больницы, я слышал, как она сказала кому-то по телефону:

— Очередное приключение. С ним вечно что-нибудь случается, но вообще— то он на редкость живуч.

Живуч! Как вам это нравится? Меня лично это порядком взбесило.

Возможно, Лили пошутила. Она любит шутить, разговаривая по телефону. Это крупная, жизнелюбивая женщина с приятным лицом и почти таким же характером. У нас было немало упоительных моментов. Если подумать, лучшие из них относятся ко времени её беременности, когда срок был уже порядочный. Перед сном я смазывал ей живот детским кремом, чтобы потом не осталось следов растяжения. Соски потемнели и превратились из розовых в коричневые. А близнецы копошились в ней, с каждым днём изменяя её фигуру.

Я наносил и втирал крем с величайшей осторожностью, чтобы не причинить ей вреда своими грубыми пальцами. Перед тем, как выключить свет, я вытирал их о волосы; мы обменивались нежным поцелуем и засыпали, пропахшие детским кремом.

• 1/49
• Следующая