Дикое поле - Веденеев Василий Владимирович - Страница 6

• Предыдущая
• 6/166
• Следующая

— Готовь. Сам со старшими отроками стану чинить расспрос. Вели Сильвестру ещё стражу усилить. В степи земля подсохла, а коли в двух днях пути от нас татарина в поле ловят, всяко может быть… — вздохнул Зосима.

Хорошо в Москве ранним весенним утром 1640 года — теплынь, город словно умыт ночным дождичком. Над рекой курится легкий парок, играет рыба в омутах: плеснет по воде широким хвостом и снова уйдет в глубину, оставив на поверхности расходящиеся круги. Недолго гулять ей, жировать — проснутся рыбаки, выйдут на берег, разберут сети и отправятся на челнах ловить рыбку: окуней, судака, стерлядь с осетром. Но особенно вкусна налимья, «мневая» уха — просто царская пища. Поэтому рыбачья слобода и зовется Мневники.

Да только не сразу попадет ушица на государев стол: сначала ее попробует ключник под присмотром бдительного дворецкого, потом дворецкий на глазах стольника, а тот опробует на глазах кравчего. А уж кравчий понесет на стол государю и, перед его светлыми очами, пригубит.

Потихоньку просыпается простой люд в посадах. Чу, скрипнула калитка. Статная молодица, покачивая пышными бедрами, поплыла по тропке к реке, неся на плече коромысло. Нагнулась, рукой воду тронула, попробовала — сладкая, холодная… И засмеялась счастливо от яркого солнечного утра, весны, молодости своей. Зачерпнула в легкие липовые ведерки водицы и — обратно, в избу, растапливать печь, ставить хлеба, кормить мужа-работника.

Бом-м-м, бом-м-м, бом-м-м…Басовито поплыл над проснувшейся рекой звук колокола Ивана Великого. И тут же, дождавшись своего часа, не сдерживая радостного нетерпения, малиново отозвались ему колокола Покрова, что на Рву, прозванного в народе храмом Василия Блаженного. Напевным баритоном вывели свои мелодии кремлевские соборы, словно соблюдая приличествующую им державную строгость. Откликнулись у Иверской, и пошел гулять колокольный перезвон по Китай-городу, а потом и в слободских церквах. Заутреня!

Просыпается город, названный третьим Римом, а четвертому, говорят, уже не бывать!

Сменяются караулы усталых стрельцов; перекрестившись, вздувают горны искусные московские кузнецы; садятся к гончарным кругам горшечники; надевают кожаные фартуки оружейники; готовясь открыть лавки и лабазы, звенят ключами богатые купцы изаморские торговые гости.

Славен город Москва! Белой кипенью цветут по весне сады, пряча в душистой тени высокие, дивно изукрашенные боярские терема и каменные палаты. Высоко поднялись золотые купола церквей, опоясанные хитрым узорчатым каменным кружевом. А посреди города — Кремль! Стройные башни, зубчатые стены темно-красного кирпича, а между зубцами торчат пушечные жерла, готовые рявкнуть из медного горла на врага.

В кремлевских теремах тоже, наверное, проснулись. Пробудились ото сна государь и государыня его. Боярыни, взятые «наверх» для услужения в царских покоях, помогут ей встать и одеться, расскажут, как спали детки.

Просыпаются и тюрьмы московские. На большом тюремном дворе восемь изб: опальная, барышкина, заводная, холопья, сибирка, разбойная, татарка и женская. Каждая изба стоит за своим тыном, и в каждой свои порядки. Есть и другие тюрьмы: при монастырях и в крепостных башнях, при Разбойном, Земском и Стрелецком приказах.

Просыпаются в боярских теремах и домах городовых дворян, поднимаются дьяки и подьячие, воинские люди и огородники, конюхи и нищая братия, пекари и медовары, кабатчики и ярыги — голь перекатная. Кого только нету на большой Москве…

Никита Авдеевич Бухвостов пробудился в дурном расположении духа: которую ночь подряд его мучил один и тот же навязчивый кошмар. Виделся зеленый луг и сам он, Никита, сидящий на белой кобыле. А прямо у нее перед мордой бесами скакали и корчили мерзкие рожи скоморохив шутовских колпаках с бубенцами.

И надо же, упрямо повторяется одно и то же, словно порчу напустили. Хочет он во сне ухватить скоморохов, а они не даются, проходят, будто туман, между пальцами и вновь начинают свои бесовские пляски, издевательски звеня бубенцами. К чему бы это? Лошадь, кажется, ко лжи? Помнится, кобыла была хорошая, гладкая, белая, как молоко. Стало быть, ложь окажется складной? Но кто солжет и в чем?

Горько усмехнувшись, Бухвостов перевернулся на бок: чего гадать, и так кругом ложь да обман! С тех пор как был он поставлен во главе тайного дела охраны державных рубежей, сколько и сколькие ему лгали? И скольким он солгал не моргнув глазом? Да только ли солгал? Молодым был два десятка лет назад, когда согласился взвалить это тяжкое бремя на свои плечи, не знал, каково оно дается — обманом, клятвопреступлениями, хитрыми заговорами, ядом, тайными гонцами, смрадом пыточных, бессонными ночами. Теперь ни за какие коврижки не согласился бы, да уж поздно назад оглобли поворачивать. Кому отдать и доверить то, что выпестовал, построил, укрепил? В чьи руки передать тайные связи, тянущиеся, как нити, на Юг и Запад, Север и Восток?

Никита Авдеевич поднялся с постели, небрежно перекрестился на тускло горевшую под образами лампаду и подошел к оконцу спальни. Посмотрел на раскинувшийся около его палат густой сад, в этот ранний час покрытый пеленой легкой предутренней дымки. За деревьями угадывался крепкий тын, а за ним — приземистые строения: там у него своя тюрьма, своя пыточная, свой палач, верные люди, готовые отвезти тайную грамоту хоть за тридевять земель и вернуться с ответом.

Ладно, страшен сон, да милостив Бог, решил Бухвостов. Но мысли о привидевшихся ему скоморохах и белой кобыле оказалось прогнать не так-то просто: сон мучил, душа томилась предчувствием грядущей беды.

Да икак ее не ждать, если уже три года — с тех пор, как казаки взяли у турок Азов, — нет покоя душе. Поклонились донцы Азовом государю, как некогда поклонился грозному царю Сибирью атаман Ермак. Но только протяни руку за Азовом, как зашевелится за морем страшный зверь. Турция. И тогда неминуема война!

Пока удается отговариваться тем, что казаки, мол, сами по себе: Войско Донское самостоятельно решает, с кем ему воевать, а с кем жить в мире, и, не спросясь Москвы, захватило крепость. Но долго ли будешь рассказывать туркам сказку про мочало? Крымская орда вот она, рядом, за Диким полем. А хан крымский полностью под рукой султана турецкого. Поднимутся татары — и запылают русские города, поведут людей в полон, чтобы продать на невольничьих рынках, сделав навек рабами. И османы в стороне не останутся: может начаться нашествие похуже Батыева!

На Западе поляки сабли точат: недавняя война с ними окончилась для России неудачно. Правда, себя отстояли, но и потеряли многое. Мир сейчас, как воздух нужен, чтобы Державе в силу войти.

Никита Авдеевич накинул кафтан и вышел в горницу. Там уже вертелся горбатый шут Антипа, для потехи наряженный в иноземное платье, с большой деревянной саблей на боку.

— Здравствуй, хозяин. — Шут скорчил плутовскую рожу, невольно напомнив Бухвостову о кошмарном сне. — Как почивалось?

— На стол собрали? — вместо ответа мрачно поинтересовался Никита Авдеевич. — Романовна моя спит еще? А Любаша?

— И хозяйка твоя, и племянница на теплых перинах нежатся, — сообщил шут. И, понизив голос, добавил: — Вчерашний день опять о женихах гадали, припозднились. Прикажешь разбудить? Я мигом.

— Не надо, — отмахнулся Никита. — Пусть умыться подадут, да вели возок заложить. На торг поеду.

— На торг? — Горбун округлил глаза и радостно хлопнул в ладоши. — Возьми меня с собой.

— Возьму, — вяло согласился Бухвостов, не желая затевать спор с прилипчивым, как смола, Антипой. Парень проверенный и не глупый, иначе не держали бы его в доме. Помехой не будет.

Умывшись, Никита Авдеевич сел завтракать и подумал, к чему бы это гадали на женихов: торопятся, что ли, девку замуж отдать? Год назад, после смерти жениной сестры, они взяли в дом сироту Любашу: кто же ей будет опорой и защитой, если не ближняя родня. Девица пригожая, на выданье. Глядишь, отыщется для нее добрый человек, а уж дядюшка на приданое не поскупится. Да и сама сирота деревеньку имеет. Опять же веселее стало в доме, все кажется, что они с Романовной моложе годами — сыновья-то разъехались на государеву службу — скучно.

• Предыдущая
• 6/166
• Следующая