Отрицание отрицания - Васильев Борис Львович - Страница 35

• Предыдущая
• 35/90
• Следующая

Огляделась, увидела шкаф, распахнула дверцы. В углу за докторским плащом лежал сверток. Руки дрожали, когда она разворачивала его. Все точно. Толстая крестьянская юбка, вязаная кофта, большой вязаный платок. И даже сапожки, о которых умолчал доктор. Городские, козловые, на небольшом каблучке. Таня, торопясь — «только бы впору были, только бы впору…» — натянула их, обрушила на себя юбку, надела кофту, повязала платок и кинулась в уборную. Вот и окно, только высоко, ей не достать…

Притащила стул из кабинета, кое-как — юбка путалась в ногах — взобралась на него, подергала окно. А оно не поддавалось, оно было забито наглухо.

А свобода — вот она. За стеклом… Значит, выбить стекло. Татьяна сорвала с себя кофту, обмотала кулак и что было сил ударила в стекло. Зазвенели осколки, стекло кусками вывалилось наружу. Таня аккуратно вынула оставшиеся осколки, Попыталась вылезти, но мешала широкая и длинная юбка. Стащила ее, скомкав, выбросила через окно за ограду. Вышло! Получилось!.. Подтянулась на руках, высунулась из окна, осторожно огляделась.

Забор проходил в аршине от стены. Надо было прыгать, но как? Если головой вперед, то не получится, в лучшем случае она повиснет на заборе. Значит, надо прыгать ногами вперед. Во что бы то ни стало, вперед ногами, сильно оттолкнувшись ими от стены.

Значит, надо вылезать так, чтобы оказаться спиною к забору. Потом повиснуть на руках, оттолкнуться ногами от стены и во что бы то ни стало упасть за оградой. Даже падая при этом на спину. Там — бурьян и какие-то низкие кусты, они спружинят, и удар будет смягчен.

Стоп. Свобода без денег — не свобода. Попрошайничать — не для нее, да и не даст никто. Россия озверела от крови и оглохла от расстрельных выстрелов надолго. В лучшем случае — задержат и донесут… Значит, сначала надо раздобыть денег. Хотя бы немного, на первое время.

Опять кинулась в кабинет. Поискала почему-то в шкафу, потом — на полках. Нигде ничего не было. Стала искать в столе, но в открытых ящиках хранились только какие-то бумажки, истории болезней, справки. Не то, не то… Кое-как взломала закрытый на замок ящик стола.

Там лежал браунинг и целых пять червонцев. Схватила, затолкала за пазуху вместе с браунингом, снова бросилась к окну. Вылезла из него, как было задумано: спиной к изгороди.

Вряд ли ей удалось бы проделать все это, если бы она с детства не занималась спортом. Скакала на лошадях, прыгала со скакалкой, лазала по деревьям. А самое главное, не боялась. Желание обрести свободу, вырваться из психушки было настолько сильным, что подавляло всякий страх в ее душе. Она сумела вылезти из окна спиною вперед, сумела уцепиться за нижнюю раму, сумела изо всех сил оттолкнуться ногами и …

И, перелетев забор, упала в бурьян, который и вправду ослабил удар. Вскочила на ноги, накинула юбку и, пригнувшись, бросилась к лесу. И остановилась только тогда, когда скрылась в кустах. Там отдышалась и достала справку, которую ей сунул в карман доктор.

Справка была выдана на имя беженки из Орловской губернии Агафьи Силантьевны Кузнецовой, прошедшей медицинское освидетельствование в психиатрической лечебнице.

А штабс-капитан Вересковский все еще отращивал бороду в ожидании, когда появятся подходящие документы. Он твердо решил прорываться на казачий юг, мнения своего не менял, и Анечка только теряла время, убеждая его не поступать слишком опрометчиво.

Беда была в том, что ей не случалось влюбляться. Конечно, были увлечения, которые она по молодости принимала за любовь, но они проходили почти безболезненно, оставляя в душе лишь смутное желание любви, от которой теряют голову и себя самою. Но она всю жизнь прожила подле госпиталей, вдали от центра города, где вечерами гуляли по Блонью, а военный оркестр играл марши и задумчивые русские вальсы. Всего этого Анечка была лишена, а закончив Мариинскую гимназию на Большой Дворянской, вообще не бывала в городе. Не случалось бывать, как не случилось и влюбиться без памяти.

И вдруг — эта встреча с энергичным, безумно смелым капитаном Вересковским. Его отчаянная атака самой цитадели Смоленского большевизма, его яростное сопротивление, его презрение к уже победившим толпам вчерашних сермяжных солдат, внушали ей уважение, граничившее с восторгом. И даже его постоянная сдержанность и безулыбчивость волновали ее, помнившую капитана совсем иным во время их прогулки по древнему городу. Но сейчас он был весь в себе, скупо поддерживая застольную беседу, которую всегда с привычной неохватностью интересов вел Платон Несторович.

— Великие нации смертны, как смертны все живые образования. Это — некий бульон, в котором существует данный народ, вначале пожирая соседей и вообще более слабых, а потом, если сумел приспособиться — вырабатывает нечто, что можно менять у соседей. И все равно рано или поздно наступает коллапс и, как следствие, самоуничтожение.

— Полагаете в настоящем начало конечного забега России? — как-то уж очень безразлично спрашивал Верековский. — Этакого динозавра не сломит никакой коллапс, уважаемый профессор.

— При одном условии. Если динозавр приспособится и начнет поставлять на рынок не только солдат революции, а что-либо полезное, ему ничего не грозит. Но если поставки вдруг прекратятся, он начнет переваривать собственный хвост. Не согласны?

— Кто его знает. В России все возможно, кроме демократических реформ. Их не воспринимает наш менталитет.

— Вот их-то я и имею в виду. В чем, по-вашему мнению, заключена загадка, почему народные массы, не размышляя, ринулись за большевиками? Да в том, что их устраивал основополагающий лозунг обещанного царства социализма: от каждого по способностям, каждому по потребности. Вот это Россию устраивает полностью, землю она ковырять не очень-то любит, а перекуривать — с нашим полным удовольствием. Вы скажете, а как же с энтузиазмом масс? А никак, его нет, не существует он в природе в виде, так сказать, насущной потребности взрослого человека. Молодежь — да, она склонна слышать рев труб, гром литавр и цимбал, но взрослый человек жив семьей своей, в семейной тишине и спокойствии. То есть, в гармонии, а не в грохочущем энтузиазме. Детей исстари в гармонии воспитывают, и церковь эту гармонию всячески поддерживала. Храм Божий — особенно на селе — был спасением от громкого мира, от всяческих свершений, которые необходимы для будущего царства всеобщего равенства удовольствий, но отнюдь не равенства труда, потому что труд не может быть равным. Не может изначально, ибо в нем заключено творчество.

• Предыдущая
• 35/90
• Следующая