Отрицание отрицания - Васильев Борис Львович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/90
• Следующая

Вернулся патологоанатом. Со склянкой с заманчивой жидкостью и солдатской фляжкой.

— Это — вам в дорогу, капитан, — он протянул фляжку Вересковскому. — А это — за вашу удачу. Аничка, давай стаканы.

И поставил склянку на стол.

С той поры, как растерянный Петр Павлович Трутнев поведал генералу Вересковскому, что отныне он свободен, поскольку его супруга, приговоренная к одиночной камере Бутырского Тюремного Замка вышла на свободу, внук трансильванской травницы Игнатий оказался беспаспортным сиротой. Зимой он колол дрова и топил печи, в теплое время года старательно собирал травы и коренья и дотемна возился в саду и огороде. Человеком он был тихим и малоразговорчивым, и все вскоре как-то привыкли его не замечать. Все, кроме Настеньки.Это был ее единственный и очень верный друг. Он учил ее, как распознавать болезни по цвету роговой оболочки глаз, какие следует пить отвары от той болезни, которая вдруг обнаружилась, как и когда собирать коренья и травы, каким образом сушить их, и как делать мази, примочки и настои.

Но больше всего Настньке нравилась его безотказность. Если кто-либо заболевал даже в дальней деревне, Игнатий тут же одевался и ехал, если была лошадь. А если лошади не оказывалось, то шел пешком в любую погоду и в любую даль. И никогда, ни под каким видом не брал денег за оказанную помощь. Максимум, на что он соглашался после долгих разговоров, так это на кусок хлеба в обратную дорогу.

— Игнатий, почему вы ничего не берете за лечение? — как-то весьма недовольно спросила однажды Ольга Константиновна. — Вы стольким оказываете помощь, что вполне могли бы купить себе лошадь, а не топать пешком в дождь и метель за десять верст.

— Я бы козу купил, — очень серьезно ответил на это Игнатий. — Лошадь — для извозу, а коза — для пропитания.

— Лошадь нынче в цене, — сказал генерал Николай Николаевич. — Погибло их без счета. Знаете, кто больше всего гибнет на войне? Лошади и дети. Самые полезные существа.

— А женщины? — воинственно спросила Настенька. — Или женщина — бесполезное существо?

— Женщины во время войны гибнут морально, а дети и лошади — гибнут физически.

— Странная у тебя философия.

— Это — не философия, доченька, — вздохнул генерал. — Это — статистика. Войны возникают чаще всего не по доброй воле того или иного правительства, а по давлению на это правительство кругов, которые давно уже правят миром. Я имею ввиду могущественные финансовые и сырьевые империи, которые фактически и управляют наиболее развитыми странами. Ныне за территории дерутся лишь страны неразвитые в индустриальном отношении. Великие державы сражаются за сырье и рынки сбыта. И будут сражаться, пока одна или, как максимум, две державы не захватят весь мир. Они поделят его меж собою, и войны прекратятся.

— Папа, признайся, ты — марксист!

— Что касается анализа капитала, то — бесспорно. Ну, а что касается так называемого «Манифеста» — решительно нет. Решительно и бесповоротно. Это — игра или, если угодно, заигрывание.

— Перед кем им заигрывать?

— Да перед толстосумами всех стран и народов. Россия клюнула, произошел раскол в едином массиве капитала, а джин выпущен из бутылки. Впрочем, он довольно энергично к ней припадает время от времени даже во время сухого закона. Представляешь, что будет с джином, когда власть ради его утешения отменит царский сухой закон?

Он бесконечно спорил с дочерью по всем поводам. Спорил не ради самого спора, а чтобы унять собственное внутреннее волнение, успокоиться, придти в себя от постоянной тревожной мысли о множестве писем, написанных им в разные инстанции и по разным адресам. Он искал следы исчезнувших неизвестно куда детей, но по этим следам легче было найти его самого, нежели канувших ни весть в какие тартарары детей.

Он как по жизненному опыту, так и по историческим свидетельствам знал, как опасно докучать властям личными просьбами. Для чиновника не существует отдельно взятого человека вне зависимости от того, плох сам чиновник или хорош. Он служит власти, соблюдает интересы правительства, контролирует исполнение его распоряжений, и всякая личная просьба для него — выход за рамки этой службы, невольное проявление личной инициативы и, как следствие, в лучшем случае возможное неудовольствие вышестоящего начальника. Это — естественно и вполне оправданно, потому что никакая власть не в состоянии действовать в интересах подданного государства. А он писал, писал, писал и просил писать других по сугубо личным мотивам. И если кто-нибудь когда-нибудь соберет все эти письма в единую папку…

Что это было? Понимание черной полосы России, отринувшей естественный ход развития общества и придавшей ему гибельное ускорение? Или — предчувствие пожилого ученого, интуитивно постигшего происходящее?…

Приехали на машине в четыре утра. Чека всегда выбирало это время, и тогда, и потом. Товарищ Дзержинский посоветовал, большой знаток сыскного дела. На рассвете все — растерянные, глаза еще продрать не успели. Все — в халатиках, животы торчат, груди у пожилых — висят, лица помятые, в глазах — перепуг и большое внутреннее неудобство. Застали в ночном белье, прямо из постели, лица неумытые и зубы не чищеные. Товарищ Дзержинский настоятельно советовал именно в это самое время к интеллигентам врываться с мандатом на обыск. Неумытая интеллигенция от смущения такого наговорит, что потом в протокольчик ляжет уютно, как стихи гражданина Пушкина.

Человек двенадцать прибыло. Под все окна и двери — по одному вооруженному с приказом не выпускать. Остальные шестеро в кожанках в дом вошли — пятеро мужчин и одна женщина для личного досмотра особ женского пола.

— Всем стоять! Повальный обыск, вот мандат.

И начался разгром. Все ящики столов выдернуты, бумаги — на пол, книги с полок — все на пол, ковры — вниз ворсом, посуда из шкафов — какая на столешницы, какая — тоже на пол. Стеклянный звон — это не вечерний. Это — рассветный звон. Долго еще он пронзительно ощущался в новой Советской России…

Забрали какие-то бумаги — какие, неизвестно, опись никто не вел. Забрали с собой генерала-историка да подвернувшегося под руку трансильванца Игнатия, как не имеющего при себе никаких документов, удостоверяющих личность, а потому подозрительного. И — увезли.

• Предыдущая
• 29/90
• Следующая