Евангелие от палача - Вайнер Георгий Александрович - Страница 15
- Предыдущая
- 15/123
- Следующая
— Вы, Марина, бросьте его, — посоветовала она.
Гляди ты! Как моя мать говорила: свой хоть и не заплачет, так закривится. А Марина полыхнула глазами:
— Да-а? Он мне всю жизнь искалечил, а я его теперь брошу? Да не дождется он от меня такого подарка, хоть сдохнет!
И на Майку посмотрела с полнейшим отчуждением. Она уже видела, как Майка пригоршнями жадно выгребает ее долю наследства.
— Тогда живите в удовольствии и радости, — согласилась Майка и раздавила в пепельнице окурок. «Пиир». Окурок «Пиира». Их в Москве и в валютном магазине не купишь. Это фээргэшные сигареты.
— Как же с ним жить? Он и сегодня — утром заявился! — блажила моя единственная.
Дипломаты курит ходовые марки — «Мальборо», «Винстон», «Житан». Ну «Бенсон».
Похоже, что фирмач Западный немец? Редкий случай, когда мутное скандальное блекотание Марины меня не бесило. Вся бесконечная дичь, которую она порола, хоть ненадолго оттягивала разговор с Майкой. Сколько это может длиться?
Интересно, ждет ли ее внизу распрекрасный жених? Если да, то из-за нее бедняга Тихон Иваныч не может уйти с дежурства. Залег, наверное, под крыльцом, записывает номер машины, вглядывается в лицо моего эвентуального родственника, ярится про себя, что на такой ответственной работе не выдают ему фотоаппарата. Видно, Майка душой затеснилась за моего сторожевого, вошла в трудности его службы, тяготы возраста, мешающего ему ерзать по снегу под заграничной машиной с не такими номерами, как у меня. Встала со стула и непреклонно сообщила:
— Мне с тобой надо поговорить. Вдвоем. У меня мало времени.
Пришлось и мне встать, а Марина закусила нижнюю губу и стала совсем похожа на белку, подтянувшую под себя длинный розовый хвост.
— Что же, выходит, это секрет от меня?
Майка улыбнулась снисходительно — так улыбаются на нелепую выходку недоразвитого ребенка:
— Марина, я же вам еще вчера открыла этот секрет. А сейчас нам надо обсудить чисто семейные подробности…
— А я разве не член семьи? — запальчиво спросила моя дура.
— Конечно, член. Но — другой семьи.
И вышла решительно из кухни, твердо направилась в мой кабинет. Мамашкин характер. «Правду надо говорить в глаза… врать стыдно… лукавить подло… шептать на ухо грязно… молчать недостойно…» Боже мой, сколько в них нелепых придурей! Я плотно притворил за собой дверь, достал из ящика спиртовку и банку индийского кофе «Бонд». Это мой кофе. Раз у моей нежной белочки с голым хвостом тепловая аллергия, пусть пьет холодную мочу.
А я люблю утром горячий кофе. Сонно бурчала вода в медной джезве, синие язычки спиртового пламени нервно и слабо матусились в маленьком очажке.
Майка сидела на подлокотнике кресла, мотала ногой и смотрела на меня. Она любит сидеть на подлокотнике кресла. Ей так нравится. Как мне когда-то. В исчезнувшем навсегда доме ее деда. — Как ты можешь и жить с этим животным? — спросила она с любопытством.
— А я с ней не живу.
— То есть?
— Я с ней умираю.
Хоть и смотрел я на кофе, но по едва слышному хмыканью понял, что взял рановато слишком высокую, драматически жалобную ноту. Это надо было отнести в разговоре подальше, туда, где пойдет тема конца: «Мне осталось так мало, прошу тебя, не торопись, не подгоняй меня к краю ямы, все и так произойдет скоро…»
— Выпить хочешь? — предложил я.
— Мне еще рановато. Я не завтракала.
— А я пригублю маленько. Что-то нервы ни к черту…
— Я уж вижу, — ухмыльнулась она. — Ты теперь с утра насасываешься?
— Нет, это меня со вчерашних дрожжей водит.
Вспухла, толстыми буграми поднялась коричневая пенка в кофейничке. Загасил я спиртовку, налил кофе в чашки и плеснул в стакан из полбутылки виски — крепко приложился я к ней в ванной. Тут зазвонил телефон. Мой верный друг, надежная Актиния, Цезарь Соленый:
— Ты куда пропал вчера? Мы еще так загуляли потом! Голова, конечно, трещит, но гулянка получилась невероятная… А ты куда делся?
Куда я делся? Погнался за Истопником и попал к Штукатуру? Как это ему по телефону расскажешь?
— Да так уж получилось… — промямлил я и, хоть все во мне противилось этому, спросил его вроде бы безразлично, а сам на Майку косился: — Слушай, а кто это… такой… был вчера за столом?
— Какой — такой? — удивился он. — У нас? Ты кого имеешь в виду?
— Ну… такой… знаешь, белесый… тощий… Как это?… Бедный…
Мне очень мешала Майка — ну как при ней объяснить про Истопника? И чего вообще там объяснять? Противная жуликоватая Актиния делает вид, что это не он вчера вместе со всеми пялился на мои руки, будто бы залитые кровью! — Слушай, друг, я чего-то не пойму, про кого ты говоришь…
— Не поймешь?! — с яростью переспросил я. И неожиданно для самого себя заорал в трубку: — Истопник! Я имею в виду Истопника, которого кто-то привел к нам за стол… И только проорав все это, я сообразил, что впервые вслух произнес его имя. Или должность. Или звание. И от этого он как бы материализовался и окончательно стал реальной угрозой. ИСТОПНИКУ ТРЕБУЕТСЯ МЕСЯЦ…
Майка смотрела на меня с интересом, посмеивалась, болтала ногой, прихлебывала кофе, сидя на подлокотнике. Вот это у нас фамильное — сидеть в решительные минуты на подлокотниках. Легче соскочить, легче вступить в игру.
Цезарь на том конце провода промычал что-то невразумительное, потом раздумчиво сказал:
— Знаешь, одно из двух: или ты вчера в лоскуты нарезался, или уже с утра пьяный-складной. Какой еще истопник? О ком ты говоришь?
— В которого я плюнул. И выгнал из-за стола. Теперь ты вспоминаешь, о ком я говорю?
Цезарь посипел в трубку, потом осторожно предложил:
— Если тебе надо перед Мариной какой-то номер исполнить, говори, а я здесь буду изображать собеседника. Ты ведь это для нее говоришь? Я тебя правильно понял?
— Ты идиот! Тебя мать родила на бегу и шмякнула башкой об асфальт! Сотый еврей! Ты дважды выродок: еврей-дурак да еще еврей-пьяница! Что ты несешь? При чем здесь Марина? Ты что, не помнишь вчерашнего скандала?
Актиния долго взволнованно дышал, потом в голосе у него послышалось одновременно беспокойство и сострадание:
— Старик, ты чего-то не того… Может, перебрал маленько?… Вчера никакого скандала не было… Может быть, ты на что-то обиделся? Все шутили, веселились… А ты вдруг встал и ушел…
— Сам иди — в задницу! — и бросил трубку.
Он сошел с ума. Как это можно было не заметить Истопника? Как можно было не слышать скандала? Ничего себе — пошутили, повеселились!
— Хорошо, душевно поговорили, — засмеялась Майка.
— Ага, поговорили, — вяло кивнул я. А может, мне помстилось? И действительно никакого Истопника не было? Может быть, галлюцинация?
— Я выхожу замуж. — без всякого перехода сообщила Майка. — Тебе, наверное, жена сообщила?
— Сообщила.
— Чего же не поздравляешь? Чего не радуешься? Или грустишь, что любимая дочурка из родною гнезда упархивает? — спрашивала она, лениво болтая ногой. На подлокотнике любит сидеть.
Нечего надеяться — был он вчера. Это не галлюцинация. Истопник был. Из какою-то городка в ФРГ. Из Топника. Из топника. Ис топника. Истопника. Может быть, Майка заодно с Мариной? Чушь, какая! И невесело ей вовсе, через силу пошучивает. Раз вчера была и сегодня спозаранку примчалась, значит, что-то позарез ей нужно. И напряжена она вся, как крик. Шутки на губах дрожат.
— Из родного гнезда? — переспросил я. — А что для тебя гнездо — родительский дом, родной город или, может быть, Родина?
Майка хмыкнула:
— В родительском доме, слава Богу, никогда не жила. Родной город — это понятие из газет. Или из анкет. А родина моя даалеко отсюда…
Нараспев, со смаком, с острой мстительностью сказала.
— А вот это все, все вокруг, — я широко развел руками, — это что?
Она посмотрела на меня с искренним удивлением, как на законченного идиота, потом пожала плечами:
— Это называется зона. Зо-на. С колючей проволокой под электрическим током, с автоматчиками, конвойными и надроченными на человеческое мясо псами.
- Предыдущая
- 15/123
- Следующая
