Восковое яблоко - Уэстлейк Дональд Эдвин - Страница 11
- Предыдущая
- 11/39
- Следующая
Занятие продолжалось два часа, и за это время каждый из присутствующих получил возможность поговорить о себе. Мне нравилось сидеть и слушать их, наблюдая за тем, как они раскрываются – в тысячу раз свободней, чем тогда, когда они бы знали, что являются подозреваемыми, за которыми наблюдает нанятый для расследования бывший полицейский.
Наконец я разобрался с проблемой “О'Хара – Мерривейл”: один из присутствующих оказался Уильямом Мерривейлом, молодым человеком, который однажды едва не избил своего отца до смерти. Ему нигде не было так плохо, как дома, из-за тяжелой ситуации в семье. Частная клиника, в которой он провел последний год, помогла ему, главным образом, тем, что дала на время приют. Теперь то же самое делал для него “Мидуэй”, и в ходе разговора выяснилось, что он все еще колеблется, куда ему поехать и чем заняться, когда подойдет к концу срок его пребывания здесь.
Если этот молодой человек оказался Мерривейлом, то другой должен быть Робертом О'Харой, который начал свою карьеру совратителя малолетних, когда сам был еще ребенком. С тех пор он не мог подолгу воздерживаться от приставаний к маленьким девочкам. И О'Харе, и Мерривейлу было по двадцать одному году. Они были самые молодые мужчины в “Мидуэе”, оба – мускулистые блондины, похожие на морских пехотинцев или членов футбольной команды какого-нибудь колледжа.
Тот день двенадцать лет назад, когда Джерри Кантер взял винтовку, поехал в центр города и убил семерых людей, которых до тех пор никогда не видел, был теперь для него таким далеким прошлым, что он о нем даже и не вспоминал. Сейчас он говорил только о своем шурине, который владел мойкой для машин. Не пытается ли шурин его надуть, и не лучше ли работать на незнакомых людей, ничего не знающих о его прошлом, и так далее, и так далее. Он оставался таким же жизнерадостным и оживленным, как и при нашей первой встрече. Но даже несмотря на то, что я знал, что в тот день двенадцать лет назад он был не в себе и не контролировал свои поступки, я продолжал думать о семерых убитых и о том, что их размышления о перспективах работы и обо всем остальном уже никто и никогда не услышит. А человек, который заставил их навсегда умолкнуть, вылечился, был счастлив и бодр и строил планы на будущее. Тех семерых, к сожалению, уже никто не вылечит. Знаю, думать так было несправедливо, но все время, пока говорил Джерри Кантер, я смотрел на него с сильной неприязнью.
Николасу Файку, с которым я познакомился на занятии, было сорок три года, а выглядел он на все семьдесят: алкоголизм довел его до сумасшествия. Он уже дважды попадал в клинику: и ни его тело, ни разум не могли справиться с болезнью. Когда бы доктор Фредерике ни обращался к нему, Файк отвечал, сильно заикаясь, моргая и, очевидно, болезненно страдая от застенчивости. Я не мог понять, зачем он сюда пришел, если для него это было такой пыткой. Или он верил, что если заставит себя принимать все до единого горькие лекарства, то рано или поздно исцелится?
Последней была Хелен Дорси, сорокапятилетняя приземистая матрона, с грубым голосом, имевшая явную склонность изображать из себя строевого старшину. Хелен пыталась сдерживать себя, но ей это плохо удавалось. Четыре года назад, когда последний из троих ее сыновей уехал учиться в колледж, они с мужем продали свой дом и переехали жить в другой, поменьше, – он находился в районе новостроек и напоминал домишки на ранчо. Хелен всегда была аккуратной хозяйкой, но в новом доме у нее на этой почве развилась настоящая мания. Муж заставал ее посреди ночи на кухне, где она скребла пол. В конце следующего лета, когда двое еще неженатых сыновей приехали к ним на каникулы и дом наполнился людьми, Хелен Дорси пришла в бешенство, выставила мужа и сыновей вон из дома и забаррикадировалась там. Пришлось вмешаться полиции. Теперь, три года спустя, врачи решили, что она в достаточной степени контролирует себя, чтобы ее можно было выпустить из клиники.
Продолжая молча сидеть за столом, я с интересом наблюдал за тем, кто на кого нападает в ходе беседы. Хелен Дорси, натура начальственная и критическая, нападала на всех, кроме толстухи Молли Швейцлер, которая в свою очередь вступала в разговор только для того, чтобы перейти в атаку. Джерри Кантер нападал на всех, кроме Молли и Хелен, но и его самого время от времени атаковал Уильям Мерривейл. Дорис Брейди и Николае Файк подвергались нападкам со стороны всех остальных, но сами не задевали никого, даже друг друга.
Доктор Лоример Фредерике каким-то образом умудрялся быть и сторонним наблюдателем, и участником дискуссии. Он отвечал на выпады любого из пациентов с высоты своего положения, при этом так перегибая палку, что сразу же подвергался ответному выпаду, чаще всего со стороны Молли Швейцлер и Хелен Дорси. Уильям Мерривейл несколько раз подавлял в себе желание расправиться с Фредериксом так же, как со своим отцом: то, как он сжимал и разжимал кулаки – руки его лежали на столе, – показывало, что враждебные чувства к родителю в нем все еще не утихли. Джерри Кантер выражал раздражение более открыто и потому быстро от него избавлялся, обычно обращая все в шутку. Дорис Брейди и Николае Файк просто сникали от слов Фредерикса и не знали, что сказать, пока кто-нибудь не приходил на помощь, – г обычно это была Хелен Дорси.
Я никак не мог понять, как доктор Фредерике, производящий столь отталкивающее впечатление, мог надеяться на то, чтобы чего-то добиться в психиатрии. И хотя мне доставляло удовольствие видеть, что остальные реагировали на него так же, как и я, мне казалось, что манера поведения доктора причиняет больше вреда, чем пользы. Например, поведение Фредерикса будило худшие черты в характере Хелен Дорси и в то же время утверждало Дорис Брейди в мысли о собственной неполноценности.
Когда истекли два отведенных на занятие часа, я был почти убежден в том, что кто бы ни подстраивал все эти ловушки, делалось это в надежде на то, что рано или поздно в них угодит доктор Фредерике. Я решил сразу после занятия пойти к доктору Камерону и выяснить, имеет ли он представление о том, как его помощник обращается с постояльцами “Мидуэя”.
Но когда занятие закончилось и все собрались уходить, доктор Фредерике сказал:
– Мистер Тобин, вы не задержитесь на минуту? Это не займет много времени.
Что не займет много времени? Я задержался, и мы остались вдвоем.
Доктор Фредерике снял очки, откинулся на спинку стула и сунул в рот дужку очков – этот жест всегда казался мне претенциозным и глупым.
– Почему бы вам не присесть, – предложил он.
– Если это не займет много времени...
– Совсем немного, если наши головы работают одинаково. Присядьте.
Я сел. Почему он так раздражал меня? Чего мне действительно хотелось – так это дать ему по физиономии.
С минуту он рассматривал меня, а потом заявил:
– Не знаю, что с вами такое, Тобин. Конечно, я прочел ваши документы, но что-то не складывается. Вы что-то скрываете или же чего-то боитесь. Чего? Вы боитесь, что мы решим, что вас пока не следовало отпускать из клиники, засунем вас в смирительную рубашку и отправим обратно в “Риво-Хилл”? В этом все дело?
– Просто все здесь для меня непривычно, и больше ничего. Фредерике отвратительный тип, но отнюдь не дурак. Он что-то почуял своим длинным носом.
– Вы ведете себя не как человек, подавленный новой обстановкой, – Фредерике покачал головой, – вы больше похожи на посетителя зоопарка. Вы чувствуете превосходство над другими постояльцами “Мидуэя”, верно?
Естественно, мне надо было это отрицать, так я и поступил, но конечно же я ощущал это превосходство. Ведь я никогда не страдал помутнением рассудка, меня не приходилось отправлять в сумасшедший дом, хотя, Бог тому свидетель, состояние мое временами бывало довольно тяжелым. Но мои проблемы меня не сразили, нет. Я приспособился и нашел способ выжить. Поэтому я действительно ощущал превосходство над другими постояльцами, но я не мог рассказать об этом Фредериксу и не мог ему объяснить, почему я так чувствую, не выдав себя с потрохами.
- Предыдущая
- 11/39
- Следующая
