Метаэкология - Красилов Валентин Абрамович - Страница 40

Любви к повторению мы обязаны тем, что древний эпос вообще сохранился. Евангелие повторено четырежды, а сколько потом было желающих снова и снова пересказывать короткую биографию Христа? В Библии солнечное путешествие с погружением в пучину и возрождением преподнесено как история Адама, Иакова, Иосифа, Иова, блудного сына и, наконец, Иисуса. И возвращались, и будем возвращаться на эти круги бесконечно.

Иисус сказал: «Будьте прохожими» (от Фомы). Понтий Пилат, выйдя на пенсию, едва ли помнил молодого галилеянина, которого отдал на поругание солдатне, и мог со спокойной совестью утверждать, что все это выдумки. Событием становится не столько случившееся, сколько многократно проигранное в воображении, хотя, может быть, и не случившееся.

Говорят, что в последние мгновения перед умирающим проходит вся его жизнь. Значит, все, в чем заключалась жизнь, может пройти за столь короткое время? Значит, не числом прожитых лет и не количеством промелькнувших эпизодов измеряется жизнь. Проходят ли перед умирающим Дон Жуаном три тысячи его женщин, каждая в отдельности, или они сливаются в некую толпу? Проходят ли перед Дон Кихотом ветряные мельницы или это все же воинственные великаны? Кого видит в последние мгновения слепой Фауст — Маргариту или Елену?

Может показаться, что Фаусту нет никакого проку от плетущегося следом Мефистофеля, но это неверно. Что за жизнь была бы у Фауста без Мефистофеля, кто бы относился к нему с таким неизменным интересом, кто бы насмехался, сопереживал, свидетельствовал? Его жизнь была бы ущербной, как греческая трагедия без хора. Если наша жизнь трагикомедия, как полагал Платон, то хотя бы дайте нам хор.

Детство хорошо уже тем, что в нормальной семье ребенок всегда окружен хором сопереживающих свидетелей. Если он вырос и остался в небольшом селении, где все его знают, то некое подобие хора сопровождает всю трагикомедию его жизни. Но жизнь в большом городе, одна из миллионов, порождает хронический комплекс неполноценности, трагедию маленького человека-невидимки, дни которого сыплются, как песок между пальцами. Честолюбие горожанина, стремление стать начальником отдела, кинозвездой, Наполеоном, Эйнштейном, наконец, — не что иное, как естественное желание обзавестись хором. Любовь и брак горожанина — это попытка найти сочувственного свидетеля своей жизни. Если ни то, ни другое не удалось, то остается лишь один постоянный свидетель, тот, чье существование само по себе не имеет иных свидетельств, кроме его пребывания в душе свидетельствующего о нем.

Необходимостью в свидетеле, по-видимому, объясняется устойчивость таких общественных институтов, как брак и семья. Они сохранятся, какие бы радикальные идеи ни выдвигали Платон, Иисус или Маркс. Хотя хор свидетелей, на первый взгляд, предпочтителен, есть произведения — и с развитием индивидуальности их становится все больше, — которые не предназначены для хорового исполнения.

Глубоко интимные отношения возможны только с одним свидетелем, чья уникальность есть отражение собственной уникальности. Так моногамная семья сменяет полигамную. Так единый бог вытесняет сонм богов, обитающих на Олимпе или в другом отдаленном месте, утверждая царство свое внутри нас.

Дон Кихот мог запомнить ветряные мельницы, если они представлялись ему великанами. Слепой Фауст мог видеть Маргариту, если она одновременно была и Еленой. Реальная жизнь — жизнь в одной плоскости, история, рассказанная один раз (и, по правде сказать, идиотская, полная бестолкового шума и бессильной ярости), ускользает и расплывается, как след на воде. Полнота жизни определяется не количеством свершений, а полнотой переживания свершившегося.

Событие, сопереживаемое свидетелем, многократно отраженное парными зеркалами, свершающееся одновременно на земле и на всех небесных сферах, не может пройти бесследно. Одна эфемерная Дульсинея перевешивает три тысячи любвеобильных испанок. Однако, чтобы подобное стало возможным, необходимо сотворить себе свидетеля или, по крайней мере, взять напрокат.

В шуточной истории старушку, порвавшую платье, одолевают сомнения: я ли это? Решить сей вопрос должна собака — если узнает, значит я. Та же проблема нередко стоит перед сотрудниками уголовного розыска. Как доказать, что человек тот же самый, если он изменил имя, внешность? И здесь прибегают к помощи собак. Очевидно, опознание собакой надежнее, чем опознание человеком. Сама же собака не имеет другого подтверждения собственной личности, кроме опознания другой собакой. Для человека не может быть большей трагедии, чем утрата автоидентичности: с исчезновением внутреннего свидетеля весь жизненный путь оказывается как бы стертым. Даже физическая смерть не столь разрушительна, ибо какая-то, быть может, даже наиболее существенная, часть личного жизненного опыта, след самосознания остается после нее, обеспечивая то, что на символическом языке называют бессмертием души, оставляющей бренное тело.

За исключением редких патологических случаев, человек, несмотря на изменения во внешности, социальном положении, образе мыслей, сам знает, что он — это он, по крайней мере с определенного возраста. Раннее детство обычно оказывается за пределами автоидентификации. В отношении того, что младенец с соской на старой фотографии — это я, приходится полагаться на показания родителей и других внешних свидетелей. Внутренний свидетель появляется в возрасте пяти-шести лет, когда наши предки приближались к половой зрелости — убедительное доказательство того, что автоидентификация возникла на поздних этапах эволюционной истории.

Когда ребенок начинает говорить о себе «я», в нем пробуждается способность к рефлексии и одновременно начинается развитие метафизического двойника — метаэго (этот термин, по мысли автора, удовлетворяет потребность в более определенном понятии, чем «второе я» или «душа», у которых много значений; он не совпадает и с фрейдовским «суперэго», означающим, по существу, рациональное этическое начало). Индивидуальность развития в данном случае повторяет исторический процесс — выделение из природы, развитие рефлексирующего мышления, — растянувшийся на тысячелетия. Автоидентичность — продукт этого процесса, а ее хранитель представляется особым существом, неподвластным времени и тем самым отстраненного от нашего внешнего «я», так быстро покрывающегося патиной прожитых лет.

«Благодаря божественной судьбе с раннего детства мне сопутствует некий гений, — говорил Сократ. — Это голос, который предупреждает меня и не разрешает действовать». «Во мне как бы два человека, — признается лермонтовский герой. — Один действует, другой наблюдает и оценивает».

Подобные признания — не свидетельство исключительности. Все люди (а также боги) имеют метафизических двойников. Патология скорее выражается в отсутствии или недоразвитии двойника, когда его приходится подменять священнику или психиатру.

Индивидуальное развитие духовного мира ребенка, в той мере, в какой оно повторяет историческое развитие, может дать неоценимый материал для понимания последнего. Еще раз отметим, что сознание новорожденного отнюдь не чистый лист бумаги. Оно уже содержит заготовки представлений, которым, под внешними воздействиями, предстоит развиться в образы и понятия, заполняющие пространство внутреннего мира. Если называть этот мир душой, то, как и полагал Платон, зачатки ее мы получаем ещё до рождения.

Однако душа новорожденного пока не чувствует своей обособленности от окружающего мира и не в состоянии обеспечить автоидентичность, устойчивое узнавание самого себя. Это отчасти связано с необратимостью сознания. Маленький ребенок не понимает, что человечек, вылепленный из пластилинового шара — это всё тот же пластилин. Его сознание ещё не готово к тому, чтобы мысленно произвести обратную операцию, свернуть человечка в шар. На этом этапе, по-видимому, ещё не существует раздвоения как условия существования продуктивной системы личности.