Загадочное убийство - По Эдгар Аллан - Страница 5

– Голоса, которые спорили, – сказал он, – и которые были всем слышны на лестнице, не были голоса этих несчастных женщин – это более чем доказано очевидностью. Это вполне освобождает нас от предположения: не мать ли убила дочь, и потом не лишила ли сама себя жизни.

Об этом я упоминаю только для того, чтобы рассуждать методически; потому что госпожа Леспане не могла никак иметь довольно сил, чтобы вдвинуть тело своей дочери в трубу в том виде, как оно там найдено; а свойство ран, оказавшихся на ней самой, окончательно отстраняет всякое подозрение в ее самоубийстве. Итак, убийство совершено посторонними; их-то спор и был слышен на лестнице.

Теперь позвольте мне обратить ваше внимание не на показания об этих голосах, но на то, что? есть особенного в этих показаниях. Заметили ли вы в них что-нибудь особенное?

– Я заметил, что грубый голос был признаваем всеми без исключения свидетелями за голос француза, но что касается до голоса пронзительного или «сурового», как назвал его один из свидетелей, то встречается большое разногласие.

– Это очевидность, – отвечал Дюпен, – а не особенность очевидности. Вы ничего не заметили отличительного, а между тем можно было кое-что заметить. Свидетели говорят одно и то же о грубом голосе; показание единодушное! Но касательно «пронзительного голоса» есть особенность; и она состоит не в несогласии показаний, а в том, что желает ли его определить итальянец, англичанин, испанец, голландец, – то они все одинаково считают этот голос голосом иностранца; каждый свидетель уверен, что это не голос его соотечественника.

Каждый сравнивает этот голос не с разговором на известном ему языке, а именно напротив. Француз полагает, что это голос испанца, и он мог бы разобрать несколько слов, если бы был знаком с испанским языком. Голландец утверждал, что это был голос француза; но доказано, что свидетель, не зная по-французски, был допрашиваем через переводчика. Англичанин думает, что это был голос немца, и он не знает по-немецки. Испанец положительно уверен, что это был голос англичанина, но он судит единственно по интонации, потому что не имеет ровно никаких сведений в английском языке. Итальянцу кажется, что это был голос русского, но он никогда не говорил с природным русским. Еще один француз не соглашается с первым; он уверен, что то был голос итальянца; но, не будучи знаком с итальянским языком, он, как и испанец, выводит свое заключение из интонации. Значит, этот голос был очень необыкновенен, очень странен, если о нем можно было получить только такие показания? Голос, в котором не могли найти ничего знакомого люди, собранные из всех почти главных частей Европы! Вы скажете, что это был, может быть, голос азиатца или африканца. Их в Париже очень немного, но, не отвергая возможности такого предположения, я обращу ваше внимание только на три обстоятельства:

Один из свидетелей называет голос скорее суровым, нежели пронзительным. Еще два других свидетеля говорят об этом голосе, как о голосе скором и отрывистом. Эти свидетели не разобрали ни одного слова, – ни одного звука, похожего на слова.

– Не знаю, – продолжал Дюпен, – какое впечатление возбудил я в вашем уме; но, не задумываясь, подтверждаю, что можно извлечь основательные выводы из самой этой части показаний, – из того, что касается двух голосов: грубого и пронзительного. И этих выводов совершенно достаточно, чтобы пробудить догадку, которая укажет путь к окончательному разъяснению тайны.

Я сказал: основательные выводы; но это выражение не вполне передает мою мысль. Я хотел объяснить, что одни только эти выводы удовлетворительны; что из них догадка возникает неизбежно, как нечто единственно возможное. Но что такое именно эта догадка, я вам еще не сейчас скажу. Я только хочу доказать вам, что она, как достаточное основание, придала решительный характер и положительное направление исследованию, которое я произвел в комнате.

Теперь перенесемся воображением в эту комнату. Что будет первым предметом наших розысков? Средства к бегству, которыми воспользовались убийцы. Мы можем, не правда ли, подтвердить, что оба не допускаем в этом деле ничего сверхъестественного. Не демоны же убили мать и дочь. Убийцами были существа материальные, и бежали они материальными же средствами. Так как же? К счастью, тут только один путь; он-то и доведет нас к положительному заключению. Итак, рассмотрим, одно за другим, возможные средства к бегству. Ясно, что когда толпа всходила по лестнице, убийцы были в той комнате, где нашли девицу Леспане, или, по крайней мере, в соседней. Итак, мы должны искать выхода только в этих двух комнатах. Полиция подымала паркеты, открывала потолки, осматривала постройку стен. Никакой тайный выход не ускользнул бы от ее проницательности. Но я не поверил их глазам, и все осмотрел своими – действительно, потаенного хода нет. Обе двери, которые ведут из комнат в коридор, были крепко заперты, и ключи внутри. Смотрел я и печные трубы. Ширина их сверху очень обыкновенная, и до восьми или десяти футов над очагом через них не могла бы ускользнуть даже толстая кошка.

Итак, мы твердо уверены, что рассмотренными путями убежать было решительно невозможно; остаются только окошки. Через наружные окна никто не мог убежать: увидела бы толпа на улице. Значит, убийцы должны были убежать через окна задней комнаты.

Теперь, когда мы приведены к этому заключению такими неопровергаемыми доводами, мы не имеем больше права отвергать это заключение по кажущейся его невозможности. Итак, нам остается доказать, что эта кажущаяся невозможность в действительности не существует.

В комнате два окна. Одно из них не застановлено мебелью, и потому все видно. Нижняя же часть другого закрыта изголовьем кровати, которая очень массивна и стоить вплоть у окна. Приведено в известность, что первое окно было заперто, и твердо укреплено изнутри; самые сильные старания открыть его остались безуспешны. В раме налево просверлили большую дыру и нашли там большой гвоздь, вколоченный почти по самую шапочку. Осматривая другое окно, нашли точно такой же гвоздь, и усилия открыть окно были также бесполезны, как и при первом. С той минуты полиция твердо убедилась, что этим путем убежать было невозможно. Итак, считалось излишним вынуть гвозди и открыть окна.

Мой осмотр был несколько подробнее, и именно по той причине, которую я вам сейчас сказал: тут-то именно и следовало доказать, что невозможность только кажущаяся.

Я продолжал рассуждать так – a posteriori. Убийцы убежали через одно из этих окон. При этом они не могли запереть окон изнутри, а свидетели нашли их запертыми; это заключение, по своей очевидности, остановило дальнейшие исследования полиции о возможности бегства через окно. Между тем, окна были чрезвычайно крепко заперты. Значит, они должны затворяться сами собою. Это заключение было неизбежно. Я подошел к свободному окну, вынул гвоздь не без труда, и попробовал поднять окно. Но оно не поддалось моим усилиям, чего я и ожидал. Теперь я был уверен, что есть скрытая пружина; и эта догадка, подтвердившая мою мысль, убедила меня в верности моих предположений, хотя мне все еще казались очень темными все обстоятельства, касавшиеся этих гвоздей. Продолжая подробный осмотр, я скоро открыл секретную пружину и дотронулся до нее, но, довольный своим открытием, удержался от побуждения открыть окно.

Я вложил гвоздь на прежнее место, и стал подробно его рассматривать. Если кто-нибудь вышел через окно, то мог бы закрыть его с помощью пружины; но все-таки гвоздь бы не мог быть на месте. Это было ясное заключение, и еще более суживало круг моих разысканий, следовательно, убийцы бежали непременно через другое окно. Предполагая, что пружины обоих окон были одинаковы, – что было очень вероятно, – нужно было непременно отыскать разницу в гвоздях, или, по крайней мере, в том, как они были укреплены. Я взобрался на кровать, и через ее изголовье подробно осмотрел другое окно. Просунув за окно руку, я легко нашел пружину и заставил ее действовать; она была, как я и отгадал, совершенно одинакова с первой. Тогда я стал рассматривать гвоздь. Он был такой же толщины, как и первый, вколочен также почти вплоть до шапочки.