Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015 - Смирнов Игорь - Страница 1

"РС" в заголовке следует произносить не как "эр-эс", а как "пи-си". Клянусь, что под "пи-си" я не подразумеваю ничего иного, кроме "реrsоnаl соmрutеr". Речь в статье пойдет о компьютерной литературе.

Тем, кто занят расшифровкой намеков, посредством которых словесное искусство испытывает и ставит под вопрос умственные способности человека, редко приходится рассчитывать на стопроцентный успех. Истина интерпретатора — по большей части неполная, колеблющаяся, предположительная, лишь более или менее правдоподобная. Принципиально неверифицируемое до конца художественное слово убавляет спеси пытливому интеллекту, которому оно открывает его гипотетическую природу. Редкое исключение из только что сформулированного правила составил в моей литературоведческой практике намек Надежды Григорьевой (в дальнейшем: НГ) в начале ее "Лупы" на некоего обладающего чувством стиля читателя, который отечески пожурил молодую писательницу за сравнение "лиц прохожих" с "вареной колбасой", не распознав здесь цитату из "Доктора Живаго". У меня нет ни малейших сомнений по поводу того, кого именно имела в виду НГ. Какие тут, к ляду, гипотезы, когда этим "читателем" был я! Надо же было мне, автору двух книг о Пастернаке, так подо…, пардон, промахнуться! Небось на Бориса Леонидовича моя критическая десница (она же — шуйца) не поднялась бы! Право же, мне еще далеко, — хочется надеяться, — до патриарха.

Дело было так. НГ прислала мне по электронной почте в Констанц тот кусок ее текста, в котором живописалась поездка псевдочеховского Гурова из Петербурга в Москву (по сентиментально-сатирическому маршруту, проложенному Радищевым). Я ответил письмом, длинную выдержку из которого привожу:

"В 1970-80-х гг. литература — благодаря в высшей степени талантливым усилиям Пригова, Рубинштейна, Сорокина и некоторых других — скончалась. Сорокин продолжил ту традицию издевательства над литературой в литературе же, которую создали Рабле, Стерн, Достоевский, Андрей Белый, Селин. И все же самоотрицание литературы никогда не заходило так далеко, как у Сорокина. Потому что он боролся и борется не с одной лишь литературой, как его предшественники, но с любым продуктом воображения, то есть с культурой во всем ее немалом историческом объеме. И к тому же не противопоставляет культуротворчеству ничего — ни "единственного", как это делал Штирнер, апологетизируя индивидуума, ни "деконструкцию" (метафизики), на которую полагался Деррида, ни — даже — монструозную вещную темноту, которая, по Жижеку, есть собственно "реальное" в нас, насквозь зараженных ложным сознанием.

Эта критика культуры, не обольщающаяся надеждой на то, что у критикуемого предмета есть альтернатива, оказалась кризисом, из которого трудно найти выход. Его принялось искать, я бы сказал, постсорокинское поколение 90-х. Три пути кажутся мне характерными для наших дней.

Один из них — коммерциализация и эстетизация того, что в предшествующем десяти-пятнадцатилетии мыслилось как непродажное и антиэстетическое. Я говорю прежде всего о Пелевине. Он грамотный писатель, который превращает изобретения Саши Соколова и Сорокина в сугубо технический прием, приурочиваемый к злобе дня. Допустим, в "Чапаеве и Пустоте" Пелевин заимствует из "Школы для дураков" дивно удавшееся там превращение русских в вежливых японцев и приспосабливает свое заимствование к новой московской предпринимательской реальности. Или: в "Жизни насекомых" Пелевин перерабатывает монотонию первой части сорокинской "Нормы", где описывается поглощение всеми представителями совобщества брикетов из фекалий, во вполне приемлемую для постсоветского читателя, еще не забывшего басни дедушки Крылова, монотонию аллегорий, выдающих коктебельских курортников за мелкую живность.

Второй способ, посредством которого преодолевается кризис, — попытка превзойти (аеmulаtiо) то, что было добыто прежде. Поскольку, однако, в недалеком прошлом был достигнут максимум разочарования в культуре и писательского отчаяния, постольку эта попытка сводится к дешевой вульгаризации скатологии. Аеmulаtiо оборачивается в этом случае проигрышем в соревновании с предшественником. Скатология была нужна Сорокину, чтобы скомпрометировать текст как таковой, чтобы сломать его, чтобы вызвать у читателя отвращение во время акта чтения. Скатология у Яркевича — грязь-в-себе и никаких сверхзадач не решает. Во всяком случае я их у Яркевича не обнаружил, как ни старался. Он думает, что если говно — только говно, то это сильнее, чем "Норма". Но тавтологии — тупик, заходя в который мы не способны испытать ничего иного, кроме бессилия.

В-третьих, кризис разрешается и за счет того, что вместо текстов, апокалиптически замыкающих культуру, создаются бесконечные, как бы незавершаемые, обрастающие автокомментариями и автокомментариями к автокомментариям тексты сотериологического (излечивающие культуру от депрессии) характера. Речь идет, в первую очередь, конечно, о "Мифогенной любви каст" Паши Пепперштейна, в написание которой внес солидный вклад Сережа Ануфриев. Но не только об этом романе. Галковский в "Бесконечном тупике" двинулся к той же самой цели, правда, без того шутливого всерьез артистизма, который отличает Пепперштейна и который придает безнадежным усилиям исцелить на ладан дышащую культуру ту адекватность, что свойственна любому самоопровержению. Пепперштейн идет по следам Сорокина, но он повторяет его, так сказать, контра- позитивно: он сообщает критике культуры обратный ход, который — в своей недоводимости до желаемого результата — подтверждает ех nеgаtivо,(Исходя из отрицания (лат.).) что было сделано раньше — вторым поколением "концептуалистов".

Я думаю, что Ваша проза ближе всего к тому направлению, которое я назвал третьим (и которое мне импонирует). Проблема в том, видите ли Вы, занимаясь писательским трудом, большую цель перед собой. В каком масштабе Вы работаете? Как Вам найти Вашу неподменную индивидуальность при том, что Вы тяготеете к медгерменевтике? Что Вы талантливы, не подлежит сомнению. Но теперь таланта мало — и вовсе не по той причине, что литература не нужна нуворишам (она им как раз вполне нравится в умеренных Пелевиным дозах), а по той, что она — в своих лучших образцах — сама себя упразднила. В этих условиях нужен не талант, а головокружительная радикальность, имени и содержания которой я не знаю".

Я не собираюсь отрекаться от всего, что я нагородил в этом письме. Но вопросы к НГ, как и содержавшиеся в моем послании наставления, касающиеся "вареной колбасы", были отправлены по ложному адресу. Когда я прочитал историю Тани, Джона и итальянского профессора и автокомментарии к ней, которые пародируют технику письма медгерменевтов, я понял, наконец, с кем и с чем имею дело. С оригинальным автором, строящим, говоря на оnlinе-жаргоне, литературный гипертекст. Суждения о конкретной — весьма замысловатой в интертекстуальном отношении — семантике всех наложившихся одна на другую "Луп" не вмещаются в журнальную статью. Придется отсрочить (чертыхнувшись по поводу "differanсе"(Отсроченное различение (фр.)) этот разбор до личной встречи с НГ. В дальнейшем я скажу несколько слов в основном лишь о том, что представляет собой конструкция гипертекста в том виде, в каком она дана нам в "Лупе".

Апеллятивность — одна из главных особенностей той литературы в World Widе Wеb, которая называется, как мне объяснила большая дока по этой части, Сильвия Зассе, "соmmunication аrt" (в Интернете есть и другие "аrts"). Гипертекст нередко начинается с зова, с поиска автором партнера по общению, с "ау", раздающегося в электронных дебрях. Не будь этого выкликания ("вызова медийности", на языке "Лупы"), электронная словесность ничем не отличалась бы от книжной, в которой ведется конкурентная война писателей за власть над читателем. Если гипертекст и вступает в конкуренцию, то его links побуждают нас к тому, чтобы мы вникли в документы, с которыми он полемизирует. Он не вытесняет своих соперников из "жизненного пространства" (потому уже, что в электронную сеть никак нельзя впутать наши тела). Напротив, он пропагандирует то, что опровергает. В первую же очередь он рассчитан не на соревнование (аgon), а на соучастие, о чем заявляют многие исследователи современной коммуникации. Он вырастает из ожидания сигнала, который должен подать известный или случайный адресат. (НГ тематизирует это конститутивное свойство гипертекста в рассказе о том, как Таня проводит время у телефона, думая, что ей позвонит итальянский профессор. "Лупу" в целом нужно читать не только как гипертекст, но и как сообщение о нем. Она следует известной формуле Мак-Люэна: "Тhе Меdium is thе Меssagе".) В "Фатальных стратегиях" (1983) Бодрийяр писал о том, что наступила эпоха "соблазняющего объекта". Для компьютерного искусства она уже прошла как некая недостаточность. Если текст, попадающий в Интернет, и соблазняет, то в предвидении того, что наткнется на соблазнителя. На охотника с гипертекстуальным манком реагирует, как в карикатурах, не пернатая дичь (то бишь читатель), а другой охотник. Субъект и объект в компьютерном искусстве постоянно меняются местами, никогда не достигая шеллингианского тождества друг с другом. Может быть, поэтому оно (говорю о России; что творится на Западе, я не знаю) так привлекает к себе женщин (вот один из многих примеров — Оля Лялина, инсталлировавшая в Интернете проект под названием "Аnnа Каreninа gоes to Раradisе").1 Подвижная субъектно-объектная натура женщин более соответствует нынешней электронной реальности, нежели непластичная субъектность, право на которую мужчины отстаивают любой ценой.