Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Кургинян Сергей Ервандович - Страница 71

Историческое сознание, зародившись в семито-иранском ареале, укоренилось в том, что называется духом Запада. Говорить о бездуховности Запада как такового просто смешно. И вряд ли можно не заметить, что птица под названием «Дух истории» чаще всего свивает гнезда на Западе. Что излияния исторической лавы чаще всего случаются на западной культурной земле.

Ответ на вопрос «Я и Запад», который дает Россия, в точности определяет ее место в рядах человечества. Входит ли Россия в собственно историческое человечество? Если да, то она Запад. Придерживается ли Россия своей точки зрения на историю, оставаясь внутри исторического человечества? Если да, то Россия — это альтернативный Запад. (И я-то как раз уверен, что это именно так.) Отбрасывает ли Россия следом за коммунизмом весь историзм? Покидает ли она маленький зыбкий островок историчности, эту сверхтонкую пленку на тонкой пленке культуры? Если да, то она… Она даже не на Востоке Христа (вспомним «Каким же хочешь быть Востоком: Востоком Ксеркса иль Христа?»). Она попадает на другой Восток, который в буквальном смысле не является и Востоком Ксеркса.

Это еще нужно понять, на какой Восток она тогда попадет! И в виде чего? Внеисторического субъекта? Или пожираемой другим субъектом субстанции? Потерявшей связь со своим собственным духом, Духом истории и не обретшей взамен ничего. История — это череда импульсов, сменяющих друг друга. Каждый из этих импульсов — культурообразующая Великая Новизна. Или Великая Утопия. Конечно, если Великая Новизна носит религиозный характер, то она считает себя одной-единственной уникальной новизной. Новизной на все времена. Да и светская Великая Новизна приходит не для того, чтобы быть смененной чем-то другим, а для окончательного решения всех человеческих вопросов. Но, придя и сделав невероятно много, эта новизна не оправдывает ожиданий человеческих.

И тогда включаются два механизма, позволяющие заменить ее чем-то другим. Один из этих механизмов — критика, она же суд. «Чей суд, — спросят, — если приход новизны мыслится в абсолютно метафизических категориях?..» Оказывается, суд, он же критика, все же есть. Это суд истории. Пока есть история — есть и суд. Но суд ничто без второго механизма, механизма выращивания нового в недрах того, что подвергается критике. Оказывается, что нечто еще не пришло, но вот-вот придет. В большинстве религиозных систем Великая Новизна имеет развитие. Бог иудеев заключает завет с Авраамом. Он передает евреям через Моисея некий закон. И он повелевает им исполнять Закон и ждать мессию.

Христос является, давая новое слово. Это новое слово надо исполнять в ожидании Второго пришествия. Эсхатологизм (жизнь по закону в предощущении финала) присуща даже религиям, которые не порвали с цикличностью. Но и светские утопии строятся сходным образом: есть доклассовое общество, в котором еще нет истории. Вместе с классами она приходит в мир. В постклассовом коммунистическом обществе — кончится.

Много раз говорилось о том, что диалектика и финализм несовместимы. Что каждый финал хочет освободить себя от критики (суда Истории) и мечты (зачатия Нового в лоне этой самой Истории). Но что этого не происходит.

В момент, когда импульс Великой Новизны исчерпывает себя окончательно, становится душно. Человечество заболевает. Оно мечется в поисках «кислорода» Новой Новизны. Одновременно лихорадочно нарастает критика наличествующего. Эта критика может быть только критикой, и тогда она превратит историческое Бытие, исчерпавшее свою новизну, в труху.

Но эта же критика может быть критикой Старого, которое, будучи когда-то Новым, создало данное историческое Бытие во имя того Нового, которое созревает внутри истлевающего Старого. Сколько анафем произносилось в адрес людей, распевавших:

А как не отряхнуть прах, если он прах? И разве неясно, что берет за эталон данная песня?

Люди отрекаются от золотого Тельца — что в этом плохого?

А что, к страждущим братьям идти не надо? А мир насилья разрушать не надо? А что с ним надо делать? Его надо холить и лелеять?

Великая Новизна приходит как взрыв, как извержение вулкана. Чудовищный накал, тектонические подвижки, огонь, сжигающий старое самым безжалостным образом… Это — первая фаза культурогенеза. Кому-то нравятся одни культурогенезы, кому-то другие… Для кого-то некоторые культурогенезы (например, христианский) представляются не культурогенезами, а священными и окончательными событиями. Для других священными являются другие события. Но для философа культуры всякая Великая Новизна — это взрыв культурогенеза, вспышка Нового, создающая культурное поле.

На второй фазе это поле надо структурировать. Новое должно быть оформлено, войти в жизнеустроительные отношения со Старым. Ведь все Старое не истребишь!

На третьей фазе Новое разворачивает свой потенциал, пользуясь тем, что убраны препятствия, создаваемые Старым.

На четвертой фазе оно избавляется от Новизны как своего неотъемлемого и главного атрибута. Попросту — оно если и не стареет, то взрослеет.

На пятой фазе оно буквально стареет, и его обновляют серией внутрисистемных инноваций (реформ).

На шестой фазе оно дряхлеет, ссылаясь — при виде сыплющейся трухи — на козни критики. Став старым, оно позволяет очередным утопистам развертывать в своем лоне собственное отрицание, очередную Великую Новизну. Если это удается сделать, объект (система) обретает новую жизнь. Если нет — он умирает.

Так История, меняя новизну, движет вперед страны и человечество. Куда движет? В стадию совершенного самосознания (Гегель), в эпоху Святого Духа (Иоахим Флорский), в бесклассовое общество (Маркс), в царство позитивной науки (Кант)… И так далее.

Важно, конечно, куда. Но еще важнее, что движет. Что взрывы новизны и то, что за ними следует, это как работа двигателя внутреннего сгорания. Горючее, взрыв, движение… Снова горючее, снова взрыв. Перед тем, как человек избирает исторически обусловленную телеологию истории, он делает еще более фундаментальный выбор. Он присягает истории как таковой, духу этой меняющейся новизны…

Или же — отвергает, как грех, не только революцию, но и историю в целом. Ибо история — это череда культурогенезов, то есть взрывов и оформлений. Можно, конечно, любить оформления, но не любить взрывы. Но это непоследовательная позиция, хотя и очень часто встречающаяся.

Зародившаяся в ирано-семитском (зороастрийско-иудейском) котле, утвердившись в христианстве, проявив себя в Великом французском взрыве 1789 года и Великом российском взрыве 1917 года, история мечется по планете в поисках Новой Великой Новизны. Постмодернизм, заявив, что новизна нынешней ситуации — в невозможности Новой Великой Новизны («новизна — в невозможности новизны»), приговаривает Запад к гниению. Предыдущая Великая Новизна 1789 года, называемая еще проект «Модерн», стареет у нас на глазах, и никакие попытки омоложения не отменят сам этот факт старения.

Считать, что все это не заденет христианство, да и другие исторические религии, наивно. Большинство человечества безоглядно втянулось в водоворот Исторического. Тончайшая пленка истории обволакивает культуру. Отодрать эту пленку, не задев сразу несколько слоев культуры, невозможно. Мир зависает над бездной: Фрэнсис Фукуяма, ученик неогегельянца Кожева, подыграл своей статьей «Конец истории» постмодернистам, говорящим о том, что «новизна в невозможности новизны» (а также подлинности и многого другого).

Но даже Фукуяма, конечно же, сыгравший на стороне постмодернистской партии, занятой убийством Истории, не может скрыть своего ужаса перед тем, чье предвестие он вроде бы воспевает. Вот чем он завершает свое исследование: «Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого — экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворении изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно сберегаемый музей человеческой истории. (…) Признавая неизбежность постисторического мира, я испытываю самые противоречивые чувства к цивилизации, созданной в Европе после 1945 года с ее североатлантической и азиатской ветвями. Быть может, эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт?»