Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Кургинян Сергей Ервандович - Страница 48

К ней-то я и собирался перейти летом 2008 года, уезжая в деревню. Ну, а потом случилось то, что случилось. Случившееся делится на общее («случившееся для всех», в том числе и для меня, разумеется) и частное (случившееся только со мной, то есть именно со мной и не с кем более). Общее — это зародыш будущих глобальных бедствий, описанный в V части книги. А частное — это сама V часть книги, которой не было бы, не свались нам на голову все то, что слишком явным образом предвещает будущие глобальные бедствия,

V часть порождена прямым вторжением в полусонную реальность командора по имени История. Она не была бы написана, не начни Саакашвили войну в Южной Осетии, не замаячь американский флот в Черном море. Но, имея подобный, сугубо прикладной, генезис, V часть оказалась теоретически продуктивной. Случайность или закономерность? Мне кажется, что закономерность. Причем давно и в каком-то смысле исчерпывающе обнаруженная и описанная Александром Блоком.

Исследуй сколько хочешь судьбы развития — пока года глухие (а все восемь тучных путинских лет были глухими донельзя), забвение пути обеспечено. А как, не помня пути, не пребывая с ним в непосредственной — почти телесной и уж в любом случае отнюдь не только умственной — связи, понять что-то в судьбах развития? Кончились глухие годы, стала иной по своему качеству память о пути, и — надо же! — даже прикладная аналитика освобожденного от глухоты времени сама собой превращается в теорию, историософию, подлинную аналитику судеб. Ту самую, которую Хайдеггер — напомню еще раз — называл аналитикой Бытия.

Вот бы и ограничиться этой аналитикой Бытия, породившей теорию. Но тот же Хайдеггер (которого уважаю, но не люблю) с непреложной ясностью показал, что Бытия — мало. Есть еще Ничто. И именно оно взыскует не онтологии (для нее Бытия достаточно), не историософии, а метафизики.

В слове «метафизика» читатель привычно улавливает религиозный обертон и спрашивает себя и автора: «А если я светский человек — нужно ли мне все это?»

На самом деле, метафизика вполне может быть светской в случае, если светскость включает в себя представления о Ничто и его особой функции по отношению к Бытию. Был ли Хайдеггер в полном смысле слова религиозен? Светским человеком он, безусловно, не был. Но я не о человеке, а о философе. Был ли религиозен Ницше, сказавший, что Бог умер? Кто их разберет, этих философов, взыскующих последних глубин! Сами они про себя не знают, религиозны они или нет. Религиозны ли как философы… Религиозны ли они как люди — это неважно. Наверное, Кьеркегора можно назвать по преимуществу религиозным философом… Но можно ли быть религиозным философом только по преимуществу? Наверное, Сартра можно назвать почти нерелигиозным философом. Но можно ли быть «почти нерелигиозным» философом?

Религия — это то, что отвергает разного рода «по преимуществу» и «почти». «Всё или ничего», — сказал философ Брандт, герой одноименной поэмы Ибсена. Но был ли этот философ религиозным, да и сам Ибсен? Кроме того, само это высказывание возвращает нас к Ничто. Ибо альтернативой тому, что Брандт называл «всё», он полагает «ничего». Но, может быть, это «ничего» еще весомее, чем «всё»? И не сопричастно ли оно тому Ничто, которое подробно исследовали экзистенциальные философы — как почти религиозные, так и почти нерелигиозные..

«В твоем Ничто я Всё найти сумею», — сказал гетевский Фауст Мефистофелю задолго до того, как Хайдеггер противопоставил Бытию некое не очень проартикулированное Ничто. Но может ли Ничто быть проартикулировано? А если не может, то чем должна заниматься изучающая его метафизика? Если не артикуляцией, то чем?

И каково же светское содержание, вкладываемое в Ничто? Если, конечно, есть такое объективное содержание, если в светской экзистенциальной философии разговоры о Ничто не психологизированы полностью. Ну, а если даже они психологизированы? Что тогда? Тогда вскоре обнаруживается, что Ничто экзистенциалистов и Танатос Фрейда крайне близки друг к другу. Насколько близки? Близки или тождественны?

Уже одни эти вопросы выводят нас на метафизическую тропу, которая отличается от проторенной дороги, по которой идет нормальный исследователь, примерно так, как тропинка в костромском лесу, по которому я блуждал, размышляя о метафизике, — от Ленинского проспекта, по которому я несся, взыскуя политических диалогов, после того, как летний отпуск был прерван. Так давайте затормозим, выйдем из комфортной политической машины, комфортной даже в том случае, если она все больше напоминает танк, и пройдем по метафизической тропке.

По понятным (и уже обсужденным выше) причинам мне было нужно разметить путь по метафорическому Ленинскому проспекту реал-политики временными вехами. То есть датировать каждую интеллектуальную тетрадку. Гарантировать аутентичность текста сделанной датировке. А значит — придать излагаемому вид полевого дневника, путевых заметок, делаемых геологом, географом, ботаником, — словом, любым путешественником, «добывающим» артефакты и описывающим оные одновременно с их «добычей».

При переходе на метафизическую тропу мне (опять-таки по вполне понятным причинам) все это абсолютно не нужно.

Но это не значит, что мне не нужен диалоговый метод, с помощью которого я получил на предыдущем этапе все мало-мальски ценные результаты. Я буду продолжать вести диалог с теми или иными — теперь уже не политическими, а в полном смысле слова интеллектуальными — оппонентами. Острота полемики с такими оппонентами не имеет ничего общего с конфронтационностью. А поскольку кому-то может показаться, что это не так, то я не только оговариваю свое отношение к полемике, но и заранее извиняюсь перед всеми оппонентами, дабы не быть заподозренным в наличии каких бы то ни было не гносеологических мотиваций к подобному диалогу.

Оговорив это, я мог бы приступить к метафизическому путешествию по узкой и некомфортной тропе, памятуя, что часто тропы эти повисают над бездной и становятся уже волоса и острее лезвия бритвы. Но стоит, пожалуй, все-таки обратить внимание читателя еще на одно, в общем-то весьма очевидное обстоятельство.

Переходя на метафизический этап путешествия, я не отменяю его цель — исследование судеб развития и только развития. Соответственно, метафизика, которой я посвящу следующую часть своей книги, будет метафизикой развития. Диалоговый же режим предполагает выявление подобной метафизики через то, что является ее отрицанием. То есть через обнаружение метафизики, враждебной развитию.

Наверное, метафизику развития можно обсуждать иначе. Но, во-первых, мне лично в принципе неочевидно, что в XXI веке иной формат обсуждения метафизики развития сколь-нибудь продуктивен. А во-вторых, я хочу остаться верен той стихии панполитизма, которая мной изначально заявлена. Если судьба — это политика и мы обсуждаем метафизическое в том, что касается судьбы развития, а не развития вообще, то куда денешься от политики? А где политика — там борьба, где борьба — там враги. Не мои личные, а развития.

Иногда эти враги развития просто отрекомендовываются в качестве таковых.

Иногда же они ничего не говорят о развитии или даже хвалят его, но при этом атакуют нечто, без чего развитие невозможно (ну, например, Историю — какое и впрямь без нее развитие?).

А иногда мои оппоненты говорят вовсе не о развитии, но о чем-то таком, что требует от меня полемического ответа. А ответ этот позволяет что-то дополнительно уточнить в том, что касается искомой нами метафизики развития.

В любом случае — моя полемическая острота носит сугубо исследовательский характер. И является слагаемым исследовательского стиля, не более, но и не менее.

Сделав все необходимые уточнения, я могу выйти из машины. Той самой, на которой мы доехали до конечной точки исследовательского маршрута. Я могу, обнаружив в этой конечной точке сущность по имени «теория», побеседовать с нею и попрощаться. Попрощавшись же, сказать себе «пора, мой друг, пора» — и двинуться в неизвестное по петляющей метафизической тропке.