Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Кургинян Сергей Ервандович - Страница 127

Но предположим, что они достаточно новые. Или, как сказал бы Маркс, «качественно новые». Повторяю — никто из теоретиков постиндустриализма мне не доказал, что эти производительные силы качественно новые. А почему не доказал? Потому что нет критерия, позволяющего определить, чем обычное изменение производительных сил отличается от изменения качественного.

У Маркса есть очень внятный ответ на такой вопрос. Качественное изменение производительных сил отличается от их обычного изменения (которое происходит постоянно) тем, что при качественном изменении производительных сил (базиса) создаются предпосылки для изменения производственных отношений (надстройки). Говорится, что Маркс ошибся, придав базису избыточное значение, а его оппоненты (например, очень тонкий и глубокий философ Макс Вебер) исправили ошибку Маркса.

Но Маркс прекрасно понимал, что надстройка может оказать свое, в том числе и катастрофическое, влияние на базис. Примерно это он и называл азиатским способом производства. Не питал Маркс и избыточных (постоянно ему приписываемых) иллюзий по поводу однозначной благодетельности всех рекомендованных им средств преодоления повреждения (оно же — отчуждение). Он, конечно, отдавал себе отчет в том, что все средства амбивалентны (а то и поливалентны). Что средства преодоления отчуждения могут стать средствами наращивания оного.

Но даже если признать, что Маркс огрубленно описал связь между производительными силами и производственными отношениями, то, согласитесь, он как минимум не редуцировал все к производительным силам. А те, кто фыркает по поводу Марксовых огрублений, сделали именно это. Они-то осуществили (по скудости мысли или по чьему-то заказу) такое огрубление, которое Марксу и не снилось.

Услышав про постиндустриальное общество, Маркс сначала уточнил бы, насколько новы по своему качеству производительные силы, а потом спросил бы: «Ну, если даже они и новы, то каковы альтернативы производственных отношений? Это постиндустриальный капитализм? Коммунизм? Социализм? Фашизм?» Скажут, что о фашизме Маркс знать не мог. И что его-то он никоим образом не предсказал, хотя должен был бы. И да, и нет… Маркс говорил о неких формах неофеодальной реакции. А его последователи и о сценариях, еще более близких к фашизму. Об империализме, ультраимпериализме и — даже о всемирной олигархическо-капиталистической диктатуре. Той самой, которую близкий к этому кругу марксистов Джек Лондон еще в начале XX века описал в романе «Железная пята». Но фашизма Маркс не мог предсказать! Он не мог и не хотел отказаться от мировоззрения, основанного на том, что (а) есть некое повреждение, (б) раз оно повреждение, то его можно исправить.

В принципе — можно! Но можно и не суметь это сделать. Никаких автоматических гарантий нет, однако шанс у человечества есть. А почему он есть? Потому что имеет место всего лишь повреждение. Да, страшное, ужасное повреждение. Но если присмотреться к повреждению, то у этого зла есть общий (и благой — вот что всего важнее) корень с тем, что порождает и добро тоже! История — вот общий источник повреждения (отчуждения) и альтернативного повреждению блага (возрастания той, безусловно, благой человеческой сущности, которая лишь в истории и может до определенного момента наращиваться).

Тут просто нельзя не увидеть прямых параллелей между светской метафизикой Маркса и классической монотеистической метафизикой, которую — с легкой руки Гайденко, Лоргуса и других — все более опасаются теперь именовать «иудеохристианской». Мне же, прикованному к галере «политического par excellence», сподручнее всего ее назвать «обобщенно либеральной».

Обобщенно либеральная монотеистическая метафизика, присущая всем трем монотеистическим религиям — иудаизму, христианству и исламу, — именно в силу их монотеистичности, предполагает следующее.

Первое. Есть единая высшая инстанция — Творец.

Второе. Это — благая инстанция.

Третье. В своем благом промысле эта инстанция создала человека как «венец Творения».

Четвертое. Создав его как «венец Творения», инстанция наделила созданное своими потенциалами — творчеством и неотделимой от оного свободой воли.

Пятое. Даровав свободу воли как высшее благо, инстанция не могла не дать человеку права любого использования этого блага.

Шестое. Чтобы не играть в поддавки (а какая там свобода воли при игре в поддавки!), высшая благая инстанция даже дала некие прерогативы злу, чтобы оно могло отменить поддавки через «институт искушения».

Седьмое. На самом деле институт искушения — это вторичная, жалкая и подражательная инстанция. Дьявол — обезьяна Господа, и не более.

Восьмое. Искушение состоялось. Человек, наделенный свободой воли (как благом!), пал, и возникло повреждение (смерть, зло и так далее). Тем самым зло — это отходы производства блага, не более того.

Девятое. Повреждение исправимо. И будет исправлено.

Десятое. Человек будет участвовать в этом исправлении.

Одиннадцатое. После исправления повреждения те, кто в этом исправлении участвовал, получат даже больше, чем имели до повреждения.

Двенадцатое. Тем самым даже во зле (повреждении) есть благо. Есть благой смысл в Истории как накоплении воли к исправлению повреждения. Высшая инстанция непогрешима в своем — провиденциально благом — промысле.

Теперь сравним эту, не единственную, но преобладающую в монотеизме, метафизическую модель, ту, которую я назвал либеральной, со светской метафизикой Маркса. Для вящей внятности сравнения вновь назовем двенадцать метафизических (теперь уже светско-метафизических) принципов.

Первое. Высшая инстанция — Огонь Творчества.

Второе. Творчество — это благо. Высшая инстанция носит благой характер.

Третье. Благом обладает человек. Из всего живого он и только он наделен творческой способностью.

Четвертое. Наращивание творческой способности (то есть блага) взыскует истории.

Пятое. История амбивалентна. Обретя ее как благо (способ наращивания творческой способности), человек ее же обретает как зло (отчуждение этой обретенной способности). Чем больше блага создает история, тем больше она же создает зла, этого самого отчуждения.

Шестое. Нет блага без зла, но зло служит благу, а не наоборот. Творчество преодолевает отчуждение. Отчуждение — это повреждение. Творчество — то, что искупает повреждение. Оно — благая суть того, что повреждено.

Седьмое. Творчество и Разум как его генератор выше отчуждения и могут его преодолеть («снять»).

Восьмое. Отчуждение — отходы производства, имя коему творчество. Так, а не наоборот!

Девятое. Творчество останется и после снятия повреждения. Оно возгорится, а не погаснет.

Десятое. Спасение — это «творчество минус отчуждение». Спасение возможно, но не предопределено. Все — в руках человека и человечества.

Одиннадцатое. То, что будет после избавления от отчуждения, неизмеримо выше того, что было до отчуждения. Первобытный коммунизм — ничто перед коммунизмом подлинным.

Двенадцатое. Тем самым даже во зле (повреждении) есть благо. История может спасти и должна спасти. Нет спасения иного, нежели на крестном пути истории. В истории накапливается благой смысл, воля к исправлению повреждения. История блага по сути своей, хотя и амбивалентна.

Согласитесь, совпадения впечатляют. Но что же в фокусе этих совпадений? Сама идея повреждения. Есть Благо — Творчество. Чье творчество? Маркс не дает ответа. Но и не отмахивается от подобного вопроса. Ясно, что и для Маркса, и для его последователей предпосылкой (или недопроявленным светским метафизическим основанием теории) является присутствие в мире некоего Великого Творческого Огня.

Галина Серебрякова написала (далеко не лучший) роман о Марксе. И назвала его «Прометей». В советскую (конкретно — хрущевскую) эпоху роман о Марксе мог быть написан и опубликован только с высочайшей политической санкции. Санкцию давал лично Хрущев. Серебрякова только что вышла из лагеря, являлась наглядным примером не потерявшей веру в коммунизм жертвы сталинского режима. Хрущеву нужно было восполнить чем-то «красным» издержки проведенной им десталинизации. Серебряковой дали поработать в соответствующих (тогда еще не вывезенных на Запад) архивах. Продираясь к смыслу сквозь иносказания и плохую литературу, можно что-то понять. Это что-то вертится вокруг образа Огня.