Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 1 - Кургинян Сергей Ервандович - Страница 45

А теперь давайте подумаем, что будет, если соединить нормальность с развитием как ненормальностью. Если к единице со знаком плюс прибавить единицу со знаком минус, то будет нуль. Что такое нуль в арифметике, понятно. А в философии? Философии вообще и философии развития, в частности?

Столыпин, Сталин, Горбачев… Петр I… Ученые… Это все лики — свершения, несвершения и извращения этого самого развития. Что такое совокупность ликов, в том числе и «лика мутации»?

Это бытие развития… Все его бытие как совокупность ликов, фигур… А что есть, кроме Бытия? Ничто. У развития, как и любого «явленного», есть его Бытие, представленное Фигурами или Ликами, и его же Ничто. Его нельзя увидеть, ибо у него нет лица, нет формы. Но его можно услышать. И не как музыку (музыка — это тоже форма). А как смех.

Разбирая все варианты использования нормальности, мы не можем игнорировать и тот вариант, при котором нормальность превращается в свою противоположность. А задание обществу и стране: «Станьте нормальными!» — оборачивается наращиванием системных социальных патологий, то есть мутацией. Предположим, что наш враг или конкурент (а у какой страны и какого общества нет врагов и конкурентов?) знает о том, что определенным образом сформулированное требование «Станьте нормальными!», превратившись в систему реформ, может породить все социальные патологии и разрушить объект. То есть этот враг или конкурент понимает, что нормальность может быть инструментом цивилизационной деструкции, социокультурным вирусом, средством стимуляции мутагенеза, киллером социокультурной системы. Почему бы этому врагу или конкуренту не попытаться использовать нормальность подобным образом? То есть почему бы ему не превратить нормальность в оргоружие, направленное против той страны, которую якобы хотят нормализовать?

Враг или конкурент не может действовать в этом направлении сам. Но он может поддержать определенные действия фанатиков нормализации, направив их деятельность в определенное русло. Фактически именно этим и был так называемый «Гарвардский проект», который породил и развал СССР, и безумие 90-х годов. Неужели кто-то думает, что это в прошлом? И что благие намерения что-то там действительно нормализовать не могут быть средством мощения дороги в ад распада и мутагенеза? Мы уже видим, что есть не только фанатики, которые пойдут на это, веря в нормализацию (и на самом деле уже созрев для превращения из нормализаторов в революционеров тела, то есть в свою противоположность), но и другие группы. Как криминальные, так и органически антигосударственные, то есть фундаментально мещанские.

В этих условиях мы не имеем права считать, что нормальность обернется какой-то (пусть и нелюбой нашему сердцу, но благопристойной) нормализацией. Мы должны рассматривать весь спектр возможностей, включая те возможности, которые превратят лозунг «Даешь нормальность!» в средство усугубления патологизации.

Говоря о необходимости рассматривать весь спектр возможностей, я вовсе не считаю, что медведевская философия нормальности и ее политические дериваты обязательно приведут к усугублению патологии. Я, напротив, убежден, что медведевская органика чужда патологизации и деструктивному началу. Но Медведев — не личность, в одиночестве творящая миры, а политик. Он должен на кого-то опираться, учитывать групповые интересы, апеллировать к существующим в обществе разнокачественным мотивациям. Каждый переход от личностной интенции к различного рода политическим действиям и уж тем более проектам предполагает разнообразные социальные и политические интерфейсы. А такие интерфейсы образуют не винтики и микросхемы, а люди. Люди же у нас сейчас активно встроены в социальные системы самого разного качества. Что в итоге получится? Это не может не беспокоить. В подобном беспокойстве нет ничего от инсинуации.

Скептически настроенный читатель, конечно, может сказать, что я придираюсь к словам Д.Медведева. А также оперирую критериями безвозвратно ушедшей эпохи, когда колоссальная политическая машина, получив обязательное для выполнения задание, начинала действовать по принципу: «Решения партии в жизнь!».

Он может сказать также, что я перевожу тексты Д.Медведева из разряда обычных предвыборных обращений в чуждый существующей политической системе разряд идеологических (и стратегических) документов, становящихся для их создателей делом жизни, чем-то наподобие знаменитого «на том стою и не могу иначе».

И наконец, он может сказать, что я, вдобавок к неадекватному пониманию соотношения слова и власти, проявляю сходную неадекватность и в части соотношения между словом и обществом. Любым словом вообще. И властным в особенности.

Методологически продвинутый читатель упрекнет меня в том, что я, в погоне за художественно-символическими аллегориями, использую метод экстраполяции, проводя упрощенные параллели не только со сталинскими и горбачевскими социально-политическими реалиями, но и с реалиями совсем уж древних времен. А «таперича не то, что давеча».

Но готов ли такой, методологически продвинутый, читатель утверждать не только наличие глубочайших изменений (кто же спорит!), но и отсутствие каких-либо инвариантов, за сохранение которых отвечает ядро (социокультурное, историко-политическое и так далее) того субъекта, на чьи глубочайшие изменения читатель справедливо указывает?

Хочет ли такой читатель сказать, что этого ядра нет вообще? Вряд ли, поскольку если он «продвинутый», то не может не знать, что обладание самых разных систем ядром установлено не только социологами и культурологами, но и биологами, архитекторами компьютерных систем и так далее.

И какой смысл говорить о масштабе изменений, если нет дополнительной к изменчивости устойчивости (она же, если мне не изменяет память, наследственность)? То есть возможности, в дополнение к ответу на вопрос: «Насколько меняется?», ответить и на вопрос: «Что или кто меняется?».

Или же читатель, вслед за известным философом и бывшим советником Ельцина А. Ракитовым, считает, что можно говорить не просто об огромных изменениях (культурных, политических, социальных, экономических), но и о смене ядра у подвергнутого этим изменениям субъекта?

Но тогда читатель, опровергая мой результат, поддерживает мой метод (ракурс, принцип подхода и так далее). Он признает, что выступления Д.Медведева, носящие, конечно же, прикладной характер, вписаны в контекст стратегической и концептуальной борьбы, которая не только не стихла, но и тяготеет, увы, ко все большему обострению.

И доколе, в самом-то деле, можно делать вид, что это не так! Мой методологически продвинутый оппонент — вовсе не умозрительный мальчик для битья, которого я изобрел для «оживляжа» своих теоретических построений. Это реальный и вполне матерый коллективный «оппонентище», который ничуть не хуже меня понимает значение надстроечных метаморфоз для реализации… Нет, не прагматических намерений надстройки этой, отнюдь, — для реализации собственных стратегических устремлений, когда-то гордо именовавших себя «окончательным решением русского вопроса», а теперь скромно названных этой самой «сменой ядра».

С точки зрения ревнителей данной «смены», нормальная Россия — это Россия, сменившая системное ядро. Россия с качественно новыми социокультурными кодами. Это Россия, расплевавшаяся окончательно со своей прежней (не семидесяти-, а тысячелетней — вот что тут важно) патологичностью, безумностью etc. Обращаю внимание тех, кто не так продвинут, как мой «методологический оппонент», что одно дело — говорить о сколь угодно масштабных изменениях периферии системы, а другое дело — утверждать, что налицо именно смена ядра (разгром того, что Унамуно называл интраисторией).

Если кому-то кажется, что для такого разгрома достаточно разгромить традиционное (в основе своей аграрное) общество, то этот «кто-то» не в ладах с собственной (собственной ли?) историей. Сталин разгромил традиционное общество. Конечно же, своеобразным способом… Коллективизацию можно понимать ведь и иначе, не так ли? И все же интраистория очевидным образом перекочевала в индустриальное советское общество. Не перекочевала бы — в войну бы не выстояли. Перекочевала ли она и в постиндустриальное общество? Михаил Ромм мучительно пытался ответить на этот вопрос в фильме «Девять дней одного года». Режиссура того времени прекрасно понимала, что такое кастинг (выбор актеров на роль).