Красная кокарда - Уаймэн Стэнли Джон - Страница 36

• Предыдущая
• 36/72
• Следующая

— Они здесь! Я слышал женский голос!

И он размахнулся ломом, чтобы ударить в дверь.

— Стой! — закричал я таким голосом, что он невольно вздрогнул и опустил свое оружие. — Стой! Именем комитета я приказываю вам оставить в покое эту дверь. Остальная часть дома в вашем распоряжении. Идите и грабьте!

Оборванцы взглянули на меня в изумлении.

— Черт побери, — зашипел один из них. — Кто вы такой?

— Я представитель комитета.

Он выругался и поднял было опять руку.

— Стой! Назад! — закричал я в ярости. — Назад, иначе вы все будете повешены!

— Ого! Аристократ! — бросил он мне в ответ и повысил голос. — Сюда, товарищи, сюда! Аристократ, аристократ! — вопил он.

На его зов прибежало человек шесть. В одно мгновение я оказался окружен свирепыми физиономиями со злыми глазами, окружен отребьем, подонками, вынырнувшими с самого дна жизни. Они не замедлили бы убить меня, если бы я, не помня себя, сам не бросился на человека с ломом и не вырвал это орудие из его рук, повергнув его на пол.

В этой борьбе я потерял равновесие и споткнулся. Не успел я оправиться, как один из нападавших ударил меня по голове деревянным башмаком. Удар оглушил меня, однако у меня еще достало силы выпрямиться. Не теряя времени, я накинулся на них, обратил в бегство и освободил от них площадку перед дверью.

Но голова у меня сильно кружилась. Все представлялось мне в каком-то красноватом тумане, люди расплывались перед моими глазами. Я не мог более ориентироваться и только услышал, как подле меня раздавался громкий смех. Кто-то дернул меня за рукав камзола. Я обернулся и в эту минуту получил страшный удар, чем, не знаю до сих пор, и упал замертво.

Стоял август, и листья каштанов были еще зелены, когда произошел разгром дома Сент-Алэ, во время которого на меня обрушился ужасный удар. Ясени уже сбросили листву, а дубы только покраснели, когда я стал приходить в себя. Но еще много дней прошло, пока я перестал быть только животным — есть, пить, спать и видеть отца Бенедикта около моей постели. Однако в самом конце ноября настало все-таки время, когда проснулся и разум, хотя все ухаживавшие за мной уже потеряли на это всякую надежду. Встречаясь глазами с добрым кюре, я видел, как он отворачивается и украдкой радостно всхлипывает.

Через неделю я знал уже все, что произошло в эту удивительную осень, пока я лежал прикованный к своей постели. Избегая событий, которые касались меня слишком близко, отец Бенедикт рассказал мне о Париже, о тех двух месяцах подозрении и нерешительности, возникших после взятия Бастилии, о том времени, когда предместья Парижа, едва сдерживаемые Лафайетом и его Национальной гвардией, ревниво стерегли Версаль, где заседало Национальное собрание. Он не скрыл от меня и трудностей с продовольствием, царивших в Париже, и постоянных слухов о том, что двор готовит нападение на собрание. Рассказал он и о злополучном банкете, устроенном королевой и послужившем искрой, взорвавшей мину 27 . От него же я узнал и о шествии женщин к Версалю 5 октября, которые принудили короля и Национальное собрание вернуться в Париж и, сделав короля пленником в его собственном дворце, положили конец периоду колебаний 28 .

— А что же было дальше? — спросил я с удивлением. — Ведь теперь уже 20 ноября…

— С тех пор не произошло ничего особенного. Есть только некоторые признаки…

— Признаки чего?

Он с серьезным видом покачал головой:

— Все поступают в Национальную гвардию. Даже здесь, в Керси, отряд, который хотел сформировать капитан Юз, достиг уже нескольких тысяч человек. Все, конечно, вооружены. Затем, отменено право охоты, и охотиться теперь может каждый. Многие из дворян эмигрировали.

— Кто же управляет сейчас страной?

— Муниципалитеты, а где их нет — комитеты.

При слове «комитеты» я не смог сдержать улыбку:

— А как ваш комитет?

— Я не принимаю в нем участия, — отвечал он, видимо смутившись. — Сказать по правде, они уж слишком быстро идут вперед. Но я должен сказать вам и нечто более прискорбное.

— Что такое?

— Четвертого августа собрание отменило десятину в пользу церкви, а в начале этого месяца было предложено конфисковать все церковное имущество. Теперь, вероятно, это уже решено.

— Что же, духовенству умирать теперь с голода? — воскликнул я с негодованием.

— Как-нибудь устроят, — отвечал он, грустно улыбаясь. — Духовенству будет платить государство, пока это будет ему угодно.

Вскоре он ушел. Я по-прежнему лежал, поглядывая в окно и стараясь представить себе мир, в котором без меня произошли такие перемены. Вошел Андрэ с приготовленным для меня бульоном. Свежая струя жизни, ворвавшаяся в мою комнату вместе с новостями, сразу улучшила мой аппетит и вселила в меня решительное отвращение к лекарствам и микстурам.

Я заметил Андрэ, что бульон недостаточно крепок. Старика это обидело.

— Что же тут можно поделать, — заворчал он. — Чего тут ждать, когда аренду едва платят, половина голубей убита прямо на голубятне, а во всей округе не найдешь и одного зайца? Когда все начинают охотиться и ловить силками, а портные и кузнецы гарцуют на лошадях со шпагами на боку в то время, как дворянство бежит или прячется в своих постелях, немудрено, что и бульон недостаточно крепок! Если вам угодно более крепкого бульона, то надо бы завести корову…

— Ну-ну! — перебил его я, хмурясь в свою очередь. — Что слышно о Бютоне?

— Вы говорите о капитане Бютоне? — с усмешкой спросил старый слуга. — Он теперь в Кагоре.

— А кто подвергся наказанию за… за разгром дома Сент-Алэ?

— Нынче никто не подвергается наказанию, — резко отвечал Андрэ. — Разве иногда повесят какого-нибудь мельника, да и то потому, что хлеб дорожает.

— Стало быть и Маленький Жан…

— Он уехал в Париж. Наверное он уже капитан или даже полковник.

И, выпалив в меня таким предположением, старик вышел из комнаты, оставив меня в ярости. Хотя я и не решался спрашивать его обо всем, одно мне непременно хотелось знать. Мне хотелось освободиться от мучившего меня страха.

• Предыдущая
• 36/72
• Следующая