Жан-Поль Сартр: слепой свидетель антропософии - Свасьян Карен Араевич - Страница 4

19.

Также и в антропософской оптике сознание естьничто, каждый раз наново возникающее на внешнем какнечто. С той поправкой, что оноделаетсячем-то, а не делает себясамо. Будь сартровский человек в состоянии делать себясам, ему не было бы никакой нужды стремиться быть Богом, на том основании, что он был бы уже Им. Также и в антропософском смысле нет никакого повода предпосылать сознанию некуюперсональную сущность. Сознание — это просто зеркало внешнего мира, отражения которого (внимание!) на телесномприкидываютсяЯ и душой, с тем чтобы они однаждысталиЯ и душой. Этотфактневозможно понять иначе, как только в целостности антропософского контекста. Сартровское бытие-в-себе вещей, на котором возникает бытие-для-себя сознания и посредством которого оно ежесекундно заполняет свою пустоту, есть миркармы. Карма (у Сартра: моймир, моебытие-в-мире, моясвобода) — это случай и контингенция. Конечно, французу и католику Сартру легче понимать под случаем языческо-христианскую (и тогда, если языческую, то слепую, а если христианскую, то неисповедимую) судьбу, чемхудожественноразыгранный в душевном пространствепедагогиуммирового процесса, в котором как человек, так и Бог, получают смысл и субстанцию. В свою очередь, карма обретает свой смысл в духовном законереинкарнации. Приди нам в голову доискаться до корней и источника абсурда, как такового, нам следовало бы только мысленно устранить из миракармуиреинкарнациюи после последовательно домысливать мир до конца… Сартровская лицензия на абсурд слишком разумна, чтобы за литературными пряностями нельзя было видеть её философской дефективности. Об абсурдном не говорят, и уж вовсе не говорят столь блистательно, если намерены его абсолютизировать: будь абсурдное абсолютным, пришлось бы воздавать ему должное не философски, а клинически.

20.

Интересно в сартровском абсурде всё-таки не то, что онесть, ачто?он есть. Он есть — отсутствующая антропософия.(Под антропософией следует понимать не то, чем занимаются люди, называющие себя антропософами, а жизненное творение Рудольфа Штейнера!) Мы тщетно станем отгонять догадку, что от сартровского абсурда можно достичь до антропософии быстрее, а главное, надежнее, чем от антропософии большинства антропософов. "Сартр, — читаем мы у Карла Баллмера[6], - не должен остаться неуслышанным, ибо он дал философии XX века толчок честности". После того, как эта философия проморгала творение Рудольфа Штейнера, ей остается лишь уделить"абсурдному" центральное место в своем тематическом круге. С полным на то правом и основанием. Ибоэтотмир действительно абсурден; нужно лишь не забеливать его идеалами с давно истекшим сроком годности. Если допустить, что к антропософии можно быть приведенным ив обостренном состоянии, то, похоже, что сартровский человек имеет неплохие на это шансы. Ему следовало бы лишь продумать тот нюанс, чтодействительно свободнымв своих поступках он может быть лишь тогда, когда он действуетсам, асамдействует он тогда, когда он налицо каксам. Что не так уж и очевидно, вопреки тщаниям уютно-бюргерского оптимизма. Сартровское человековедение похоже на цирк: человек естьничто, которое перманентно становится тем, что оносамо(!) делает из себя. Совсем как тот свифтовский слон, которого показывают — "за отсутствием его самого". Иликак"унесенное ветром" перышко, воображающее, что оно само несет себя по воздуху.

21.

В ключевом положении: "Человек есть в корне желание быть Богом", сфокусирована вся несостоявшаяся в Сартре антропософия. Следовало бы лишь вместо (расхожего)БогговоритьДух, или(антропософски):Самодух, Жизнедух, Духочеловек, во избежание рецидивов бед, которых философия, да и обычное сознание натерпелись от слова и понятияБог. Сартр, несомненно, прав, когда он отрицаетсущность человека. Как экзистенциалист, он исходит из постулатасуществования, а под последним понимает не понятие, атело. Между тем, в платонистически-христианской традиции Запада сущность (как дух) могла бытьметафизичной, а нефизичной. Атеизм Сартра — ушат холодной воды на запамятовавшую свое христианство голову. Сущности (Бога, духа) нет, потому что то, что есть, есть тело и в теле. В этом бесшабашном атеизме больше христианства, чем в самых отпетых христианских богословах. Разве Сущность Мира, известная христианам под именемХристос, — это не ТЕЛО! Именно: не паганистический призрак платонизма, а ТЕЛО. Но ТЕЛО, не просто существующее в собственных отправлениях, а до мозга костей пронизанное ДУХОМ, и потому и воскресшее как ТЕЛО. Христианский мир не понял: платонизм — это метафизика, неспособная стать физикой, тогда как событие Христа — это МЕТАФИЗИКА, как ФИЗИКА."Мистерия Голгофы" диссонирует здесь с двумя христианскими тысячелетиями. Мы начинаем понимать и неизбежный атеизм тысячелетий: в свете следующего христианнейшего условия: или сущность человека — это ФАКТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК, или нет вообще никакой сущности человека. Атеизм — наследственная болезнь христианства, как наследственная болезнь христианства же и материализм. Человек, несущий Христа на кончике языка, а не как СИЛУ СВОЕГО СТАНОВЛЕНИЯ К ЧЕЛОВЕКУ, — вечный проигрыш, промах, холостой выстрел, хлопушка, никчемность, чёрт знает что, потому что он хочет быть Богом (Духом, СОБОЙ) и не может им стать.

22.

Вопрос: отчего же не может? Вопрос упирается в темусудьба и перевоплощение духа. Мы находимся в тематическом поле антропософии. Он не может этого, поскольку думает, что живет толькоодин раз, тогда какодухотворениетела никак не осуществимо в рамкаходнойчеловеческой жизни. Если жизнь одна и кончается со смертью (всё равно какой: материалистически окончательной или религиозно окончательной), то любаячестная и осознающая себяфилософия рано или поздно утыкается в абсурд. Духовность человека (не в переносном, а втелесномсмысле) столь же мало умещается в рамках одной жизни, как океан в бутылке; чтобы быть реальной, она требуетбудущего, не меньшего, если не большего, чембиологическое прошлоечеловека. Иными словами: прошлое человека было прошлымрода;его будущее может быть толькоиндивидуальным? Атеист Сартр согласен здесь с христианским теизмом. Но если для последнего это очередной повод к воскресной проповеди, то автор "Бытия и ничто" достаточно честен, чтобы заключить отсюда к абсурдности человеческой экзистенции. Человек умирает, прежде чем ему удается хотя бы в зачаточной степени реализовать своеназначение(то, что позволяет ему называтьсячеловеком). Назначение человека(иначе: сущность человека)оказывается, таким образом, не фактом, а только помышленным идеалом, для осуществления которого странным образом НЕ ХВАТАЕТ ВРЕМЕНИ. Честность философа Сартра заключается как раз в неприятии им идеалов, которые только почитают, а не осуществляют. Его больше устраивает абсурдное…

23.

В учении Рудольфа Штейнера окармеиреинкарнациискрещивается и завершается (исторически, как и теоретически) несовместимое: немецкая классика и естествознание — Фихте и Шиллер, с одной стороны, Дарвин и Геккель, с другой. Характерно, что обе линии, независимо друг от друга, обнаруживают свою несостоятельность на темечеловек. Немецкий идеализм оттого, что, отталкиваясь от духовного, как такового, он не способен пробиться к духовно-физическому. Эволюционная теория оттого, что она не находит выхода вдуховное. В идеализме человек остаетсялогическим понятием, в естествознании он естьбиологический род. Один хоть и знает, к чему он, как человек, призван, но лишен, в силу своей конечности, времени осуществить это призвание. Другой утопает в избытке времени, но не знает, во что его употребить. Оба терпят неудачу и растрачивают силы в обоюдных контроверзах. Иначе и не могло быть, раз уж родовому в человеке предоставлены в распоряжение миллионы лет, тогда как индивидуальному надлежит уложиться в немногие десятилетия между рождением и смертью. Не удивительно, что биологически удавшемуся человеку наследует духовный недоносок. Достаточно лишь сравнить совершенствообмена веществ или пищеваренияс жалкими мысленными конструкциями какого-нибудь очередного интеллектуала, чтобы понять, где следует искатьдействительныйдух. Когда-нибудь важничающим своими"дискурсами" философам придется смириться с фактом, что вестественных отправленияхих организма духовности больше, чем во всех их конференциях и круглых столах вместе взятых. Вопрос: как же случилось, что венцу творения, с которым природа возилась с незапамятных времен, сподобилось как раз по достижении им зрелости познать свою бесполезность и абсурдность? То, что сартровский человек хочет быть Богом (Духом), коренится в его безошибочном жизненном инстинкте. Беда (или шутка) в том, что у него нет для этого времени. Отведенного ему на жизнь времени едва хватает, чтобы преуспеть в слепоте и самомнении. Нужно обладать действительно слепым и спесивым умом, чтобы полагать, будто Творец мира настолько непоследователен и глуп, что Он уничтожает свои человеческие творения, дав им прожить несколько жалких десятилетий, после того как ему понадобились миллионы лет для их создания.