Свет в заброшенном доме - Тухтабаев Худайберды Тухтабаевич - Страница 4
- Предыдущая
- 4/44
- Следующая
После этого люди долго сидели молча, боясь нарушить тишину. Наконец Разык-ака обратился к отцу:
– Палван, значит, с утра пораньше в путь-дорогу?
– Да, вроде того… – закашлялся папа.
– Во всяком случае, сынок, мы надеемся: за тебя, за тогобца, краснеть не придётся… – вставил дедушка Парпи. – Дерись на совесть. Тагобцы с басмачами тоже дрались как надо, и вы не поддавайтесь врагу. Если уж этот гирман и силён, не сильнее небось курбаши Куршермата… А его мы побили. Что скажешь, Разык-бай?
– Вы правы, отец, – подтвердил Разык. – Самое главное, Палван, не растеряться в бою. Потом, держись поближе к русским, не пропадёшь. Меня они здорово научили воевать. И с поля битвы вынес меня, раненного, русский парнишка. Совсем незнакомый. – Разык-ака стал подниматься, давая понять, что пора уже расходиться.
– Давайте прочитаем молитву, – сказал дедушка, встал на колени и воздел руки к потолку: – Илое аминь… – бодро начал он, но сразу осекся. Видно, забыл, как там дальше. Однако дед не растерялся. Он повторил: – Илое аминь… Чтоб путь твой был безопасным, Палван, чтоб живым-невредимым назад воротился, чтоб голову с плеч снял неприятелю одноглазому по имени гирман, чтоб всем вам, воинам, помогал святой Хазрат Али Шер, аминь!
– Аминь! – присоединились к молитве остальные.
Все потянулись из комнаты. Во дворе гости обнимались с отцом, прощались. В голос завыли женщины, к ним примешались тоненькие голоса моих братьев и сестёр…
Наконец все гости разошлись, в тёмном неуютном дворе остались мы одни. Я пошёл в хлев задать корму скотине. Вернувшись в дом, увидел, что мама постелила всем нам в той большой комнате, где сидели мужчины.
Обычно мы спали в трёх комнатах: я с Усманом – на кухне, Аман с отцом – в гостиной, а мама с меньшими – в маленькой комнате. Сегодня мама постелила всем вместе потому, что это была последняя ночь, когда отец ночевал дома.
Аман с Рабинисой забрались к отцу на колени, загадки отгадывают. Мама заплетает Зулейхе косички. Усман перевернул медный тазик, положил на него лист бумаги и рисует, лёжа на животе. Я только теперь обратил внимание, что мама наряжена как в праздник: надела своё атласное платье, которое всегда пахло айвой, длинный бархатный халат, на голове зелёный шёлковый платок, волосы чисто вымыты, блестят при свете лампы.
– Главное, пишите почаще, сообщайте всё о себе, – говорила мама.
– А то нет! – отвечал папа. – Сама не забывай писать. Кстати, ты вернула долг Мели-аке?
– Вернула.
– Хорошо. Больше никогда не берите у него в долг.
– Чтоб лицо ему своротило, ростовщику проклятому! – пожелала мама. Наш сосед Мели-ака втайне занимается у нас в кишлаке ростовщичеством. Про него люди говорят: «Мели палец в рот не суй: копейку даст в долг – заставит вернуть рубль». Так и называют Мели-аку за глаза: Ростовщик. А вообще он сторожем при колхозном амбаре служит. Но денег у него, по слухам, миллион.
– В общем, с Мели-акой больше не связывайтесь, – повторил папа.
– Ой, беспамятная стала, – воскликнула вдруг мама.
Вынула из кармана треугольный талисман, протянула отцу:
– Повесьте на шею, это от бед всяких. Отец вначале отказался от талисмана («Брось ты, не верю я этим штукам!»), но когда мама сказала, что на талисмане записаны имена всех шестерых детей, покорился.
Настроение у меня было хорошее. Не знаю, быть может, мне понравилось то, что на проводы отца пришло столько народу, или то, что сидим мы вот так, всей семьёй, тихо, мирно, каждый занят своим делом, точно нигде никакой войны и нет. С таким же радостным, чистым чувством я уснул. Проснулся я неожиданно за полночь. Мама плакала, положив голову на колени отца. Он гладил её волосы, беспомощно бормотал: «Ну зачем, ну не надо, пожалуйста…»
– Палван! Смотри не проспи! – раздался со двора голос Парпи-бобо.
Проводы
В путь мы тронулись засветло.
Дед Парпи и тётушка Тухта сели на своего осла. Зулейха, Усман и Аман втроём оседлали нашего ослика. Отец завернул полы халата назад, к спине, образовав нечто вроде горба, на который усадил Рабинису. Он, мама, Султан и я пошли пешком.
До райцентра можно было идти широкой дорогой, но отец решил сократить путь на шесть километров – пошли тропкой.
Всадники ехали впереди. Мы – следом. Все молчали, точно израсходовали все слова. Отец-то у меня вообще неразговорчивый, может неделями слова не вымолвить. А мне сейчас так хотелось поговорить с ним, порасспросить о многом, надолго запомнить его голос.
Я остановился, чтобы повыше поднять мешочек за спиной, сползавший вниз, как отец заговорил сам:
– Устал, сынок?
– Нет, нисколечко, – ответил я поспешно.
– Арифджан… – позвал отец тихо.
– Да, папа?
– Теперь тебе трудновато придётся, сынок.
– Почему это, папа?
– Братья и сёстры твои ещё малы, мама целыми днями на поле, все заботы о хозяйстве лягут на тебя, сынок.
– Не беспокойтесь, папа. Я работы не боюсь. К тому же я привычный.
– Спасибо, сынок, но ты из-за хозяйства учёбу не бросай. И за их учёбой следи. – Кивнул папа в сторону малышей. Потом продолжал: – Такое оно дело, видишь… У всех нынче такая участь… А я надеялся вывести вас в люди, учиться послать в большие школы… А учиться надо… Я и сам мог подучиться, дурак, да не стал. Открыли у нас ликбез – было такое, – в доме богатея Нисормата располагался, так я не пошёл. А теперь вот еду на фронт и всё думаю: как же я письма буду писать?.. Эх…
– А нельзя будет попросить товарищей, папа?
– Конечно, сынок. Но напишут они для тебя раз, два, потом ведь и им надоест, разве не так?
– Вообще да, папа.
– Если понимаешь всё это, учись. И хорошо учись. Стань домуллой, чтоб у тебя очки были и красная папка под мышкой.
– Папа, а вы умеете стрелять из винтовки?
– Э, сынок, спросил бы ты лучше у меня, умею ли я махать кетменём! Я и ружья-то охотничьего не держал в руках. Ещё хочу попросить тебя, сын, не обижай маму, береги её, бедняжку…
– Хорошо, папа.
– Спать отныне ложись с Аманом, побольше рассказывай ему сказок. Без сказки он и уснуть не может. Чудной мальчик. Очень уж любит всякие там сказки, загадки…
– Папа, вы знаете, он ведь и стихи сочиняет.
– Знаю. Живой вернусь, непременно пошлю его учиться. Арифджан!
– Да, папа?
– Когда овца объягнится, корову продайте. Я маме сказал. Овечьего молока вам хватит сводить концы с концами. А корова больно уж стара, молока она больше не даст. Ягнёнка оставьте.
Наш ослик почему-то вдруг взбрыкнул и ринулся вперёд, чуть не свалив Зулейху и Амана с Усманом. Вообще он от самого дома вёл себя странно: то вскинет к небу передние копыта и ревёт, то начинает принюхиваться к чему-то на земле, крутиться волчком, а то ни с того ни с сего пустится вскачь. Надоел всем прямо не знаю как. Теперь я понял, ослик тут был ни при чём – это я виноват: вчера, когда вылили из кувшина вино, на дне оказался целый таз виноградных остатков. Выбрасывать их мне было жалко, вот утром и дал ослику. Он съел с удовольствием, а теперь, видно, хмель ударил в голову.
– Папочка! – закричала Зулейха. Ослик сбросил с себя всех трёх седоков, кинулся влево – прямо по зяби. Какая тут суматоха поднялась!
Мы с папой бросились в погоню за ишаком. За нами увязался Султан. Пьяный осёл пролетел через зябь, выскочил на целину. Султан оказался резвее нас: он дважды хватался за поводья, но ослик вырывался из его слабых рук. Так мы часа два неслись: ослик впереди, мы за ним.
Смотрим: очутились в какой-то гористой местности. Прямо впереди нас зияет пропасть. Мы взяли осла в кольцо, начали медленно приближаться. Длинноухий дожидался нас довольно спокойно, но вдруг вскинул передние ноги вверх да как прыгнет! Прямо в пропасть.
– Эх-х! – вырвалось у отца. Он горестно покачал головой: – Конец. И осла лишились теперь…
До военного комиссариата добрались к обеду. Народу кругом видимо-невидимо: старики, старухи, молодухи, дети – яблоку негде упасть.
- Предыдущая
- 4/44
- Следующая
