Миф Свободы и путь медитации - Трунгпа Чогъям Ринпоче - Страница 11

• Предыдущая
• 11/26
• Следующая

Поскольку речь идет о Будде, в этом случае важно не само его послание — более существенным оказывается внутренний смысл этого послания. Как последователи Будды, мы обладаем таким подходом, который воплощает идею випашьяна, что буквально означает «инсайт», «прозрение». Инсайт устанавливает связь не только с тем, что вы видите, но также и со скрытым значением видимого, со всей целостностью окружающего пространства и его объектов. Дыхание есть объект медитации, но то окружение, в котором происходит дыхание, также является частью медитационной ситуации.

Затем Будда привел в движение колесо дхармы и провозгласил четыре благородные истины —о страдании, о происхождении страдания, о цели и о пути. Все это было следствием его вдохновенного открытия: он открыл, что существует огромное пространство, в котором пребывает универсальность вдохновения. Существует страдание, но существует также и окружение, в котором возникает это страдание. Все становится более обширным, более открытым. В конце концов, он был не таким уж плохим учеником йоги; возможно, он не был силен в хатха-йоге, но зато видел все вокруг хатха-йоги и пранаямы.

Глубинный здравый смысл Будда проявлял спонтанно. Он не произносил проповедей, не учил в общепринятом смысле этого слова, но по мере раскрытия его сущности внутри у него развивалась энергия сострадания и бесконечные ресурсы великодушия; люди почувствовали это. Такой вид деятельности и есть практика випашьяна, которую мы пытаемся осуществить, т. е. постижение того, что в пространстве существует материя, что материя не предъявляет никаких требований к пространству, а пространство не предъявляет никаких требований к материи.

Это взаимно открытая ситуация. Все основано на сострадании и открытости. Состраданию не свойственна особая эмоциональность в том смысле, что вы должны чувствовать себя плохо, когда кто-то страдает, что вы находитесь в лучшем сравнительно с другими положении и потому обязаны им помогать. Сострадание —это та полнейшая открытость, в которой у Будды не было почвы, не было чувства территории. И это шло настолько далеко, что Будда вряд ли вообще обладал индивидуальностью. Он был всего лишь песчинкой в огромной пустыне. Благодаря своей незначительности он стал просветленным мирового масштаба, ибо в его достижении не было никакой битвы. Дхарма, которой он учил, была бесстрастной, лишенной агрессивности. А страсть полна желания, она рвется на чужую территорию.

Поэтому, если мы следуем пути Будды, наша практика медитации оказывается практикой бесстрастия, неагрессивности. Она противостоит духу обладания и агрессивности: «Это мое духовное путешествие, и я не хочу твоего вмешательства. Прочь с моей территории!» Духовность, или видение випашьяна, — это перспектива с широким полем зрения; там вы можете свободно приходить и уходить, ваши отношения с миром открыты. Это абсолютное ненасилие.

Как мы выяснили выше, скука весьма важна в практике сидячей медитации; для достижения глубин медитационной практики нет другого пути, кроме скуки. Но в то же время мы должны взглянуть еще раз на нашу потребность в свидетельствах. Даже переживание скуки или близость с ней могут сами по себе стать еще одной хитростью, еще одним способом создать чувство покоя, чувство уверенности в практике медитации. Итак, кроме переживания скуки, необходимо иметь дело еще с чем-то; и это «что-то еще» — ситуации повседневной жизни, в которых заключены любовь, ненависть, подавленность и так далее, т. е. тонкие, но главнейшие эмоции.

Даже если мы научимся легко осуществлять практику випашьяна, связанную с дыханием, мы все же не в состоянии игнорировать эту обширную сферу возможных и неожиданных помех. Вы можете закончить идеальный сеанс сидячей медитации, во время которого испытали настоящую скуку, а затем вы идете в гостиную, собираетесь позвонить по телефону своему другу — и вдруг обнаруживается, что вы не заплатили по счету за телефон и его у вас отключили; вы приходите в ярость: «Но ведь я же не виноват, что жена куда-то засунула счет!», или «Они не имеют права делать это!», или еще что-нибудь в том же духе.

Подобные мелкие события происходят постоянно. Переживая эти ситуации, мы начинаем понимать, что наша практика ориентирована на свидетельства и что у нас существует вера в какую-то изначальную гармонию. Проблемы повседневной жизни —прекрасный способ разрушить наши свидетельства, покой и уверенность; они позволяют нам войти в контакт с нашими эмоциями.

Мы, возможно, способны увидеть простоту процесса рассудочного мышления, однако существуют очень сильные эмоции, работа с которыми чрезвычайно сложна и требует серьезного напряжения. Работая с эмоциями, мы имеем дело не только с пятой скандхой, «осознанием», но также и с четвертой скандхой, «понятием», или «интеллектом». Эмоции состоят из энергии, которую можно сравнить с водой, и из дуалистического процесса мышления, который подобен пигменту или краске. Когда смешаны энергия и мысль, они становятся живыми и красочными эмоциями. Мышление сообщает энергии особое присутствие, чувство связи, делающее эмоции живыми и сильными. Эмоции беспокойны, болезненны и разрушительны, и основная причина здесь в том, что наши взаимоотношения с эмоциями не вполне ясны.

На уровне пятой скандхи структура эго стала настолько действенной, что возникает конфликт между управлением эго и самим основным неведением — как если бы царский министр стал более могущественным, чем сам царь. Кажется, это и есть тот момент, когда эмоции становятся болезненными — поскольку вы не вполне уверены в том, каковы ваши взаимоотношения с эмоциями. Существует огромный конфликт, чувство, что ваши эмоции подавляют вас, что вы теряете свою изначальную тождественность, свой центр управления.

Итак, болезненность эмоций проистекает из этого конфликта: взаимоотношения с ними всегда амбивалентны. Однако если человек по-настоящему способен на полную и основательную близость с эмоциями, тогда они перестают быть внешней проблемой. Тогда мы способны войти в очень тесное соприкосновение с ними, с борьбой между нами и ими; тогда мы и наши проекции, мы и внешний мир — все это становится прозрачным. Такой подход заключает в себе устранение дуалистических преград, установленных мышлением, понятиями; и это есть переживание шуньята — отсутствие относительных понятий, пустота.

Фактически, мы не видим вещи вполне такими, какие они есть. Обычно мы что-то воспринимаем, а потом уже смотрим. Смотреть в данном случае означает присваивать вещам имена и устанавливать ассоциации. Видеть вещи — это значит принимать их такими, как есть, но смотреть означает совершать ненужные усилия, чтобы удостовериться в том, что мы в безопасности, что в наших взаимоотношениях с миром нет никакой путаницы. Таким образом, мы создаем свою безопасность, относя вещи к тем или иным категориям, давая им названия, пользуясь относительными понятиями для определения их взаимосвязей и взаимного соответствия. И эта безопасность приносит нам временное счастье и спокойствие.

Такой грубый способ находить указатели в собственных проекциях является слишком уж детским; нам приходится вновь и вновь повторять ту же уловку. Мы даже не пытаемся подходить к нашим проекциям как к возбуждающим и текучим ситуациям; вместо этого мы видим мир абсолютно плотным и неподвижным. Все являет собой замерзшее движение, замороженное пространство; все уплотнено, зацементировано. Мы видим мир с чрезвычайно прочного фасада из металла и пластика. Мы видим цвета такими, как они есть, однако каким-то образом получается, что это цвета пластмассы, а не радуги. Это качество плотности и есть тот дуалистический барьер, о котором мы здесь говорим. Этим мы не хотим сказать, что человек не должен ощущать текстуру камня или кирпича как плотную. Физическое состояние плотности не имеет отношения к плотности психологической — когда мы имеем дело с твердостью, с жесткостью, с металлическим качеством в ментальной сфере. Поистине чрезвычайно интересно, что мы видим только свою собственную версию мира — его плотную версию. И восприятие наше сильно индивидуализировано, центрировано на самоосознании.

• Предыдущая
• 11/26
• Следующая