Супружеская жизнь - Базен Эрве - Страница 59

• Предыдущая
• 59/65
• Следующая

— Они просто невыносимы сегодня, — сказала Мариэтт.

И мне вдруг захотелось обнять ее; трусливое желание — не попытка ли примириться? Я ему не поддался. Сел напротив Мариэтт, какой-то неловкий, глупый, ссутулясь, не зная, куда девать руки. Я в суде считаюсь немногословным оратором, а все равно столько там приходится говорить, что дома у меня слов не хватает. Как легко привести в судебном заседании причины тех или иных поступков мадам Икс и даже привести аргументы, оправдывающие их. А вот объяснить Мариэтт мое собственное поведение я не могу. Но кто же у меня требует объяснения? В семьях редко этим занимаются: там или бранятся, или обнимаются. И на этот раз я хочу повторить слова дяди Тио: «Лучше всех та семейная сцена, которую можно не устраивать».

Достаточно и того, что я говорю в душе самому себе. Мариэтт шьет, наклонившись, маленькими плотными стежками, подрубает полотенце. В доме разлада нет, я тоже успокоился, чувствую, что во мне все перегорело. Знаешь, Мариэтт, если бы с тобой случилось что-либо подобное, я принял бы это очень плохо. Когда жена провинится, дети всегда кажутся отцу чуточку незаконными. Но у слишком чадолюбивых матерей именно дети — наши ангелы-хранители, поскольку из-за них у женщин не остается ни желания, ни времени: твое чрезмерное материнство, жена, заставляло меня ревновать к детям, но избавляло от ревности иного рода. Ты была так предана мне, просто прилипла ко мне, как врачебные банки прилипают к телу. Извини за такое сравнение. У нас, мужчин, все по-другому. Наша преданность — скорее леность чувств. Библия — священная книга — наполнена забавными приключениями патриархов; история — такими же проделками королей. На моем уровне все выглядит менее колоритно. Пусть об этом говорят все, что хотят, и что, мол, нам годится любой повод — такими уж мы созданы: мы как кобели на слишком коротком поводке. Все это грустная обыденность (тем более что в дни моего грехопадения я не очень-то грустил, ей-богу). Сейчас я совсем холоден или, точнее, охладел после полученного душа и, видишь, пытаюсь выразить тебе нечто вроде плоских извинений. Не хочу скрывать: я, конечно, и впредь буду поглядывать в сторону и, может быть, даже…

Но сейчас я чувствую себя вегетарианцем и думаю, что прекрасная грудь Анник когда-нибудь опадет от ее вздохов. И повторяю самому себе: слишком много сложностей, слишком много ожиданий, а когда вспомнишь, ради чего все ставится под удар, то действительно лучше уж воздержаться. Какое счастье и какой ужас признать, как велико распутство среди мужчин, считающееся признаком их мужественности, и как сильны иллюзии женщин, считающиеся романтическими. Им, женщинам, эти иллюзии мешают осознать, как мало пригодны к браку мужчины, несмотря на их стыдливые попытки соблюсти верность супружеским обязательствам и страх перед болтовней соседок, стремление сохранить ту, которую их мать назвала своей дочерью, а дети зовут мамой.

Что еще сказать? Что она мне напомнила тебя? Конечно, это сыграло свою роль. Может, пытаюсь себя оправдывать… Хотя… Ну, не будем углубляться. Только ты сама сможешь помочь мне вновь обрести ту девушку, ту юную жену, какой ты была пятнадцать лет назад. Пусть все будет так же, как было, если ты захочешь заняться собой, а значит, и мной тоже…

Но что это? Я и не заметил, что ты сегодня была у парикмахера! Как давно этого с тобой не случалось. Вон виднеется из-под волос твое крохотное ухо, удивительно чистое, молодое, прелестное. Ухо-то не меняется. Встаю, подхожу поближе. Внезапно склоняюсь и целую Мариэтт прямо в ухо; наверно, там зазвенело. Мариэтт вскрикивает:

— Абель, что это ты! Я так совсем оглохну, ведь другое ухо почти не слышит!

А потом произошел несчастный случай.

Я был у Самойона, нового старшины адвокатского сословия (кстати сказать, он моложе меня на два года). Вдруг зазвонил телефон. Самойон взял трубку, нахмурился и тотчас же сказал:

— Это тебя вызывают. Твоя жена на Вокзальной улице попала в автомобильную катастрофу.

На секунду, признаюсь, я подумал о своем новеньком «ситроене», который днем давал Мариэтт. Но Самойон пристально смотрел на меня.

— Кажется, она легко ранена, — добавил он.

И тут он протянул мне телефонную трубку. Я, внезапно покраснев от волнения, уже рвал ее у него из рук. Хороша реакция! Прежде всего подумал о машине, о каких-то железках. На другом конце города обезумевшая теща бурно волновалась у телефона:

— Недалеко от нашего магазина на Мариэтт налетел грузовик, помял машину. Дочку отвезли в больницу Сен-Луи — надо сделать рентгеновский снимок. Видно, дело серьезное. Я прямо туда. Габриэль зайдет за детьми в школу.

Если в семье Гимаршей случается несчастье, они несколько все драматизируют, но проявляют организованность. Я вскочил в такси, спешно вызванное, и подумал, что в такой момент Гимарши просто незаменимы. А я, как и всегда в таких случаях, был взволнован, чувствовал себя виноватым, предполагал самое худшее, внезапно ощутил свое одиночество и уже представлял себе, как прижмутся ко мне мои четверо сироток. Гнал шофера, требовал — скорей, скорей! У ворот больницы бросил ему кредитку в тысячу франков, не дожидаясь сдачи, побежал. Привратница объяснила, где искать пострадавшую. Но я сунулся не в тот корпус…

Наконец разыскал Мариэтт. Абсолютно живая, розовая, спокойная, она даже несколько рисовалась тем, что чувствовала себя здесь, как это и свойственно женщинам, не раз бывавшим на больничной койке, удивительно непринужденно. Теща уже хлопотала около нее, заботливо укрывала одеялом.

— Слава богу, переломов нет, — сказала она. — Только вывих и растяжение.

Я решил, что меня просто не хотят пугать, мне надо было убедиться самому: я отдернул одеяло, думая увидеть окровавленную, изуродованную и уже забинтованную ногу. Мамуля и Мариэтт смотрели на меня с удивлением. Нет, я бы сказал — с удовлетворением.

— Итак, ты еще не вдовец! — шепнула жена и, схватив меня за руку, потянула к себе. Я поцеловал ее, а когда отодвинулся, заметил ее тревожный взгляд, о чем-то вопрошавший мать. Перед тем как признаться, Мариэтт прикусила губу:

— Знаешь, мне так неприятно: машина в жалком состоянии и, что самое скверное, я сама в этом виновата.

Я великодушно похлопал ее по руке. Она, Мариэтт, виновата? Я не решился бы ей сказать, почему меня так утешило, что она в чем-то провинилась передо мной.

На последнем заседании нашего клуба делал доклад один безобидный местный националист, распространявшийся о знаменитостях провинции Анжу. Мы услышали о короле Рене, затем о Прусте, не о главном, не о Марселе, но о Луи, одном из тех, кто открыл постоянство состава химических соединений, о первом ученом, которому довелось выделить глюкозу. Нам сообщили о скульпторе Пьер-Жане Давиде, о Менаже, о Шевроле, Фаллу и Бодене. Здесь пребывали три дома династии Капетингов, породнившихся с коронами Англии, Прованса, Сицилии, Венгрии… На наших площадях все они оставили после себя бронзовые монументы, которые прохожие molles Andegavi[28] даже не замечают.

Я, один из этих «вялых потомков», живу в бесцветном «сегодня», во времени, подчиненном часовой стрелке. Дни собираются в недели, недели — в месяцы, месяцы образуют годы: эта простейшая очевидность нуждается в повторении, ибо это мы, мы себя в ней повторяем. Когда в жизни человека уже нет никаких заметных во времени дат, не порвана ли его связь с временем? Я подошел к сорока годам. Вступил в возраст зрелости. Какой? Единственная зрелость, которую мне легко за собой признать, ибо она бросается в глаза, — это умение примириться с собственными слабостями. Впрочем, такое достоинство, мне кажется, широко распространено.

Однако поразмыслим. Были ли у меня минуты удовлетворения за эти два года сплошной рутины? Были.

Меня избрали вице-президентом клуба.

Выбрали также в Совет сословия. В дальнейшем получу, вероятно, жезл старейшины. В провинции всегда так бывает. Все бывает: Арлетт действительно подцепила жениха. Конечно, о моей славе возвестило не так уж много фанфар.

• Предыдущая
• 59/65
• Следующая