Смерть говорит от моего имени - Алекс Джо - Страница 2

— Гм… — отозвался Паркер, — если в подобном отношении человека к жизни нет ничего странного, то… — Он осекся и посмотрел на часы. — Однако нам уже пора. Впрочем, надеюсь, вы растолкуете мне это после спектакля, если будете так любезны, к тому же своими, понятными словами.

— Смелей! — проворчал Алекс, напутствуя то ли инспектора, то ли Кэролайн. Девушка встала и взяла Паркера под руку.

— Современное искусство помогает проникать в подсознание человека и доискиваться скрытых побуждений его поступков…

— А значит, оно служит достижению примерно той же цели, что и полиция! — рассмеялся Алекс.

Молодые люди спустились к машине и уже через несколько минут остановились на Кросби-стрит перед ярко освещенным зданием, по фронтону которого на высоте второго этажа, помигивая, бежали буквы: СЕГОДНЯ «СТУЛЬЯ»… СЕГОДНЯ «СТУЛЬЯ»… СЕГОДНЯ «СТУЛЬЯ»… СЕГОДНЯ «СТУЛЬЯ»…

Они вошли в театр.

— Еще только одну сигарету! — заявил Алекс. — Пожалуй, успеем. Иначе я изведусь к концу первого акта. Я без курева больше часа не выдерживаю.

В курительной народу было еще порядочно. Они сели за столик в самом углу, закурили.

— Народу тьма! — констатировал Паркер. — Похоже, писатель, который сообщает людям, что их жизнь не имеет смысла, заработает на этом столько, что по крайней мере собственная его жизнь станет осмысленнее.

Алекс засмеялся. Кэролайн неодобрительно покачала головой и уже собралась что-то возразить, но ее внимание привлекла небольшая группка людей почти у самых дверей. Она взглядом указала на них Алексу.

— Это как раз они, семейство сэра Томаса Додда. Жена, дочь и жених дочери.

— Это Энн Додд? — спросил Паркер, кивнув в сторону молодой, симпатичной девушки в простом, отлично скроенном платье.

— Да. Вы о ней слышали?

— Немного. Только то, что писали в газетах. Уже две недели, как она одна из самых богатых барышень в Англии. Кажется, какое-то наследство.

— Да. Умер ее двоюродный дедушка, сэр Хью Гэрри, угольный король. Похоже, больше всех удивлена этим наследством была она сама, так как познакомилась с сэром Хью в детстве, а потом видела его всего-то не то пять, не то шесть раз. Но, говорят, когда девочка однажды гостила у него, он болел, и она ухаживала за ним, не отходя от деда ни на шаг, плакала, не позволяла взрослым увести себя. Спустя несколько дней сэр Хью выздоровел, и казалось, происшедшее не удержится в его памяти. Тем не менее он написал, что то был единственный за последние сорок лет его жизни случай, когда кто-то из его родственников бескорыстно выразил ему свою симпатию. Что поделаешь, деньги не всегда приносят радость. Вот так она оказалась единственным человеком, который сострадал ему, не рассчитывая на его богатство, а он и отписал ей все. Впрочем, сэр Хью был старый холостяк и мог распорядиться собственными деньгами как угодно.

— Да. Я читал. Это самое короткое завещание. Газеты напечатали его полностью: «Все мое состояние, без каких-либо изъятий, завещаю моей родственнице Энн Додд, а если, упаси Бог, она умрет, не получив его, состояние перейдет в собственность моих более дальних родственников, причем наследовать могут только те из них, кто связан со мною узами крови, а не свойства…» Таким-то образом эта милая девушка стала обладательницей астрономической суммы в двадцать пять миллионов. Если не ошибаюсь, вступление в права наследования должно состояться через несколько недель.

— А что, молодой человек получит эту сумму вместе с рукой мисс Энн? — спросил Джо.

— Да. К счастью, он и сам достаточно богат, и это избавляет его от подозрений в том, что он охотился за ее наследством. Кстати, когда было объявлено об их помолвке, никому и в голову не могло прийти, что на Энн свалится такое богатство. Дело тогда выглядело так, что именно он женится на не очень состоятельной барышне. Это Чарльз Крессуэлл, второй сын лорда Контропа.

— Из лучших наших стрелков и фехтовальщиков… — проговорил Паркер. — Я как-то встречался с ним по делу одного из его молодых друзей. Славный парень. Спортсмен, хороших кровей и без профессии, словом, при нем все, что требуется англичанину, принадлежащему к высшему обществу.

— Что-то непохоже, чтобы эти двадцать пять миллионов очень уж их осчастливили, — заметил Алекс. — Лица у них всех такие, будто это люди с годовым доходом в тысячу фунтов.

— Может, сэру Томасу опять стало хуже, — предположила Кэролайн, — но тогда почему они в театре?.. Да еще мамаша Додд с такой кошмарной сумочкой.

— Бросим-ка сплетничать о своих ближних. Хватит и того, что они сплетничают о нас… — сказал Алекс, но все же внимательно посмотрел на сумку, которую Анжелика Додд, мать Энн, держала в руке.

Сумка и в самом деле размерами своими в несколько раз превышала обычные театральные малютки и, видимо, была набита чем-то до отказа. На выразительном лице маленькой Анжелики Додд еще сохранялись следы былой красоты. Выглядела она, пожалуй, привлекательнее дочери, хотя щеки ее и не дышали той свежестью, которая бывает в неполных двадцать лет. Она стояла между молодыми людьми, вяло обмахиваясь программкой. Кивнула Энн, и они направились в фойе.

— Пошли! — Кэролайн легко поднялась с кресла и двинулась за исчезнувшей в дверях троицей. Зазвенел звонок.

Зал был полон. Свет чуть притушили, словно напоминая, что нужно поскорее занимать места. Алекс купил две программки, одну протянул Кэролайн, другую — Паркеру. Сели. У них были билеты в середину четвертого ряда. Перед ними, чуть левее, поместилась Анжелика Додд, между Энн и ее женихом.

— Места великолепные, — улыбнулась Кэролайн Паркеру. — Я больше всего люблю четвертый и пятый ряды. Грим почти не замечаешь, зато во всех подробностях видишь мимику актера. Кстати, знатоки утверждают, что пьесу и нужно смотреть с этих мест — именно в четвертый или пятый ряд на репетициях садится режиссер.

Алекс наклонился к девушке и заглянул в программку, которая лежала на коленях Кэролайн. Прочитал список действующих лиц и исполнителей:

Свет в зале погас. Все погрузилось во мрак, который разрывало лишь мерцание красных лампочек над входными дверями.

В тот же миг за спинами зрителей зажглись два больших прожектора и бросили на занавес два ярких пятна. Занавес незаметно для публики поднялся, и свет прожекторов выловил в пустоте сцены фигурки двух стариков, сидевших на стульях. Одеты оба были диковинно. На Старике свободная серая блуза, сшитая, казалось, из мешка. К плечам ее прицеплены эполеты. На темно-синих брюках красные лампасы. И Старик, и Старуха были в изношенных теплых шлепанцах. Бесформенное, мешковатое платье Старухи покроем и цветом напоминало блузу Старика.

Засмотревшись на костюмы и декорации, Алекс пропустил первые реплики, но вскоре текст приковал к себе. Старик встал со стула и подошел к одному из окон, расположенных слева и справа.

— …Лодки на воде, как пятна на солнце…[1] — мечтательно произнес он.

— Какие там лодки, когда солнца нет. Темно, душенька.

— Зато тени остались…

Реплика сменяла реплику быстро, цепляясь одна за другую, и Алекс сразу, с первых же услышанных им слов понял, что стал свидетелем незаурядного события в искусстве. Текст откровенно и страшно обнажал трагедию современного человека, напоминая о его неосуществленных надеждах, беспредельном одиночестве, куцых мечтах и плоской реальности бытия, у которого одно предназначение — могила. Режиссерская концепция была современней некуда. Актеры, игравшие стариков, носили на лицах маски, наподобие греческих, которые выражали расхожие представления о старости. Голос и жесты не подчинялись законам старости, но говорили о вечной, трагической молодости и наивности человека перед лицом рока. Так что актерам не надо было играть стариков, они были заняты на сцене делом, куда более важным: показывали синтез старости, играли всех стариков, которые существовали и существуют, что ставило эту поразительную пьесу чуть ли не вровень с греческой трагедией.