Солдат Красной империи. Гуру из Смерша - Терещенко Анатолий Степанович - Страница 12

Это только внешние стороны катастрофы, внутренние пришлось пережить нашему герою.

Теперь автор решил раскрыть то, что Леонид Георгиевич не раз рассказывал своим ученикам, а потом поведал письменно. На вопрос о примерах в керченской трагедии он называл одни и те же события и ни разу не сбивался, не видоизменял канву увиденного своими воспаленными от жары и мороза, пыли и снега, зноя и мороза глазами. Значит, говорил правду. И это подкупало слушающих и читающих людей. Так пройдемся по дорогам крымского участка войны Леонида Георгиевича, на которых правда и только правда:

«В ноябре-декабре 1941 года высадился знаменитый Керченско-Феодосийский морской десант, перед которым стояла задача овладения Керченским полуостровом. Я в составе батальона из Тамани высадился в районе Керчи в декабре 1942 года. Замысел десанта основывался в расчете на внезапность. В значительной степени эти расчеты оправдались. При погрузке часть батальона разместилась на рыболовецкой шхуне, а мы – на барже, прикрепленной к шхуне тросом. Погода была сложная: ветер, легкий морозец – 3–4 градуса. Течением воды из Азовского в Черное море несло большое количество льдин, появилась опасность, что они могут побить борт и утопить судно. Но после отплытия я ощутил на барже запах дыма. Похоже на пожар! Я начал искать – в чем дело и обнаружил в трюме, откуда шел запах, группу военнослужащих, в основном грузин (из другой, не нашей части), которые прямо на ящиках с боеприпасами разожгли для согрева небольшой костер. Несмотря на достаточно бурный национальный протест, я потребовал прекратить эти, мягко говоря, опасные действия.

К Керчи мы подошли на рассвете. Никто нас, конечно, ни оркестром, ни цветами не встречал. К счастью для нас, для противника наш десант оказался неожиданным. Пирсов для швартовки наших судов не нашли, и мы прыгали в холодную морскую воду, доходившую до груди или до пояса, и спешно выбирались на берег. Было 3–4 градуса мороза. Керчь была очищена от врага…»

И дальше будут куски текстов, написанные словно на листах блокнота и вырванных для того, чтобы поведать потомкам неистлевшую правду о тех горячих по накалу днях с огнем, свинцом, осколками, жестокостями и канонадой, не обладающих здравым смыслом невиданной доселе войны.

Вот тексты из этих ЛИСТОВ:

«Запомнился такой трагический случай. Через несколько дней после освобождения Керчи мы шли с комиссаром батальона Ковальчуком в направлении Приморского бульвара. Немецкие самолеты бомбили город.

Мы к налетам привыкли и не обращали на них особого внимания. Немного не доходя до поворота на бульвар, я поднял голову и увидел падающую прямо на нас бомбу. Не говоря ни слова, я сильно толкнул комиссара в подворотню. Он упал, и рядом упал я. В это время разорвалась бомба, которая точно угодила в стоящий рядом четырехэтажный дом. Дом был разрушен. А в нем находился штаб десантно-морской части. Многие матросы и офицеры были убиты, многие ранены. Мы с комиссаром были сильно оглушены и легко контужены. Из дымящихся руин выскочил человек с обожженной головой. Одна его штанина была оборвана, на колене кровоточила большая рана, один глаз висел около носа. Он протянул к нам с комиссаром руки, прохрипел что-то вроде «помогите» и упал. В помощи он уже не нуждался…»

«При вступлении в город Керчь на центральной площади были обнаружены семь повешенных немцами партизан. Во рву под Багерово, в 8 километрах от Керчи, были найдены семь тысяч расстрелянных советских людей (в основном евреев)! Естественно, что я в числе других сотрудников (Иванов в то время был оперуполномоченным батальона. – Авт.) занимался поиском преступников, совершивших эти злодеяния…

Фронтовой быт… на позициях был очень тяжелый. Часто шли дожди. Никаких землянок не было. Все бойцы, включая командование батальона, находились в окопах по колено в грязи. Спать приходилось стоя, прислонившись к углу окопа. Месяцами были лишены возможности поменять белье или искупаться. Вшей было множество. Бывало, засунешь руку за воротник гимнастерки и на ощупь, не глядя, вытаскиваешь маленький катышек, состоящий из трех, четырех, пяти вшей… Потом бросаешь этот катышек из окопа в сторону немцев. С водой было плохо. Во фляги набирали дождевую воду, из воронок и клали туда для дезинфекции 2–3 таблетки хлорки… Здорово помогала и водка, которая выдавалась по приказу Сталина по 100 граммов ежедневно. Правда, мы пили по целой кружке. Водка хорошо дезинфицировала кишечник и помогала от всяких инфекций…»

«Наш батальон входил в состав 13-й стрелковой бригады…

В наступлении бойцы батальона проявили отвагу и мужество. Но противник вел интенсивный огонь всеми огневыми средствами. С большим трудом комиссару батальона и мне удалось поднять личный состав в атаку. В этот момент на наши позиции, по ошибке, обрушился огонь артиллерии и нашей бригады. Как впоследствии выяснилось, начальник артиллерии бригады был пьян и не мог управлять огнем. На следующий день он был расстрелян перед строем начальником Особого отдела бригады Нойкиным.

Наш батальон понес большие потери: около 600 человек убитыми и ранеными, причем до немецких позиций наши цепи так и не дошли…»

«8 мая 1942 года в наступление на нашем участке фронта перешли уже немецкие войска. Авиакорпус Рихтгоффена рано утром нанес мощный бомбовый удар на узком участке левого фланга нашего фронта. Был пасмурный дождливый день, казалось, все было смешано и уничтожено. В этот узкий участок немецкое командование пустило свои танки. Так как весь фронт по протяженности составлял всего 21 километр, то танки быстро вошли в тыл всего фронта, порвали линии связи, которые в большинстве своем были проводные…

Командование не только полков, дивизий и армий, но фронта в целом потеряло управление войсками. А нет управления – нет армии. Начались беспорядочное отступление и массовое бегство в направлении к Керчи – к Керченскому проливу. Это была страшная и тяжелая картина…»

«17–18 мая противник прижал нас к берегу Керченского пролива. Я оказался за Керчью, в районе Маяка. Велся беспрерывный обстрел кромки берега, на котором находились толпы людей. Отдельные снаряды выкашивали целые отделения. Многие стрелялись, другие открыто выбрасывали партбилеты, кто-то срывал с себя петлицы. Там и тут валялись останки: руки, головы, человеческие ноги. На обстреливаемом берегу кипела лихорадочная и беспорядочная работа. В ход шло все, что могло держаться на воде. Из досок и бочек сколачивались плоты, надувались и тут же пускались в плавание автомобильные камеры, несущие подчас целые отделения. Там и тут, держась за бревно или какой-нибудь ящик, плыли по воде люди. Другие пускались вплавь сами, прыгая в холодную воду пролива. Люди шли на огромный риск, чтобы попасть на кубанский берег.

Сильным течением из Азовского в Черное море многих пловцов уносило вдаль от берегов, где их ждала гибель. Этих несчастных людей были сотни и тысячи. День и ночь ужасающие вопли и крики стояли над проливом. Партина была жуткая. Началась настоящая агония. В нашем распоряжении оставалась небольшая полоска берега 200–300 метров. При появлении немецких цепей я встал за большой валун и решил застрелиться, чтобы не попасть в плен…»

Такой откровенности, такой живой правды войны, таких точных фраз об увиденном и пережитом на крымском пятачке автору не удавалось прочесть ни у кого. Вот почему он решил эти тексты процитировать.

Кстати, пройдет почти полстолетия с того времени, и генерал при очередном посещении Крыма с сыном Юрием найдет тот валун, где он собирался застрелиться 19 мая 1942 года, чтобы избежать плена. На фотографии эта каменная глыба, одиноко стоящая у самой кромки черноморской воды, могла надежно спрятать человека от пуль – высотою она была примерно в три человеческих роста.