Выбери любимый жанр

Русская философия смерти. Антология - Коллектив авторов - Страница 59


Изменить размер шрифта:

59

– Мама.

Но горло захватило, крик прозвучал коротко, слабо и резко, – и вслед за ним на пустом и безмолвном дворе тихо, но явственно раздался треск от разбитых о камни Митиных костей»…

Конец Мити, разбившегося от падения, – едва ли самый счастливый момент его жизни. Сладкая жуткость умирания – это обычный удел умирающих у Ф. Сологуба. Из шести рассказов в сборнике «Жало смерти» в трех – четверо кончают самоубийством, в одном – детское убийство, в одном – естественная смерть и в одном лишь мальчик ходит по краю могилы, но удерживается и возвращается вяло и неуверенно к жизни… Смерть, смерть и смерть.

Революция отразилась на мрачных рассказах Ф. Сологуба. В его «Истлевающих личинах» – этих классических, по неизъяснимой пластичной красоте, рассказах[28] – смерть теряет свой бессмысленный характер, но все-таки это смерть не за жизнь, а смерть для смерти, но с протестом и вызовом кровожадному порочному миру. Этот протест ввел в заблуждение некоторых критиков, узревших в нем поворот Сологуба в сторону признания жизни.

«Если бы я все это знал, ни за что я не хотел бы быть человеком», – говорит маленький пролетарий Гриша в «Рождественском Мальчике». Несмотря на свой нежный возраст, он глубоко разочарован жизнью и впереди ничего не видит:

«Пойти бы всем вместе, дошли бы до такого места, где земля новая и небо новое, и лев свирепый не кусает и змейка-скоропейка не жалит. Да нет нам свободы, никуда не пойдешь»[29].

Гриша зовет барина, отыскавшего этого бездомного сироту по таинственному сну, – идти к рабочим, выйти вместе с ними. На возражение, что ведь убьют, он отвечает: «И пусть убьют. Разве ты боишься? Умрем вместе. Не стоит жить с этими злыми людьми, не хочу быть с ними» (курсив наш).

Вместе умрем! – вот все то хорошее, что еще может дать жизнь, по Сологубу.

Этот глубокий пессимизм, это растерянное отчаяние пред злобной и кровожадной пошлостью бытовой жизни примиряет со смертью. Смерть – уже не зло, она освободительница от пленного тлена материи, оковавшей нас путами необходимости, она избавительница от дьявольского духа этой материи, от всего живущего на земле истреблением и мучительством. Она открывает освобожденную дорогу к новому небу, к новой жизни.

– Кровью тут у вас пахнет, а я этого запаха не люблю – говорит дух, хозяин елки, зелененький крошечный Елкич, семилетнему Симе. Елкич тоскует, зачем срубили его елку злые люди, и жестоко мстит. Он докажет наивному Симе свою правоту. Он увлекает его обещанием показать кровь. Подстрекаемый Елкичем, Сима вырывается из рук растерявшейся гувернантки навстречу толпе и падает, убитый январьской пулей, прошептав радостно и нежно: «Миленький Елкич».

«Я пойду к ним навстречу, и пусть они убьют меня одного, я и не хочу жить в этом презренном мире, где совершаются такие жестокие дела», – говорит отрок Лин, как бы повторяя собой рождественского Гришу. Отрок Лин бросил бесполезный, безумно дерзкий вызов римскому отряду, умертвившему мужей страны отрока, боровшихся за свободу своей родины. Напрасно умоляют его не задевать проезжающий мимо отряд оробевшие сверстники, дрожащие за свою жизнь. В этом прелестном рассказе не только люди – звери, но и само солнце – «Дракон, торопящий к убийству, распаляющий воспаленные глаза воинов, уже радовался, уже готов был беспощадными лучами змеиных своих очей облобызать невинную детскую кровь и гнойным зноем небесной злобы залить изрубленные жестокими и широкими мечами беззащитные тела».

Римские воины убивают всех, хотя отрок Лин выступил против них один и ответ взял на себя одного. «Нельзя оставить в живых змеиное отродье, – потому что слова дерзкого мальчишки запали в их мятежные души. «Убивайте их всех без пощады, больших и малых, и даже едва только научившихся лепетать», – так сказал старый центурион, предводитель отряда.

Но много раз пришлось воинам убивать и рубить тело отрока Лина, каждый раз он вставал и, окровавленный, настигал их вновь с криком:

– Убийцы, убийцы невинных. Вам нет прощения, нет пощады! И всю ночь метались на конях воины по долине вокруг груды детских тел, и убивали, и не могли убить, пока пред восходом солнца не примчались к морскому берегу, где и погибли в волнах.

«А там, на дальнем поле, у дороги, где убиты были всадниками отрок Лин и другие дети, лежали тела их, окровавленные и непогребенные. Ночью трусливо и осторожно пришли к поверженным телам волки и насытились невинными и сладкими телами людей» («Чудо отрока Лина»).

Несмотря на яркий, своеобразный колорит этого поэтического рассказа, он является удивительно монотонным повторением того же призыва к смерти, того же отрицания испорченного мира, какое мы встречаем во всех рассказах Ф. Сологуба, блестящий талант которого придает все-таки интерес в вариациям одного и того же мотива. Но есть здесь и нечто новое. В «Чуде отрока Лина» враг погибает от миража, от руки сверхъестественной силы. Нет помощи здесь, на земле, где само солнце хочет убийства, где пируют одни трусливые и осторожные волки! Ф. Сологуб очень осторожно, точно крадучись, подбирается к читателю, постепенно, а не сразу раскрывая горизонты своих кошмарных воззрений на жизнь. А быть может, это он сам так прогрессирует? Во всех рассказах сборника «Жало смерти» отвратительный облик жизни и лучезарный, приветливый лик смерти являлись как бы кошмаром больной, нездоровой жизни. Пред нами проходили типы детей и взрослых: или психически больных, или потрясенных сильным горем, или вырождающихся вследствие алкоголизма и нравственного помешательства родителей. Автор как бы внушал мысль о том, что совсем иной должна быть жизнь здоровая. И только в рассказе «Красота» были брошены более явственные намеки на скрытую пока сущность воззрений автора. В «Истлевающих личинах» развертывается уже открыто мистическая основа. Кошмарный бред, вещий сон, галлюцинации, само безумие – это реальная связь мира живущих с мирами, давно угасшими, и миров грядущих. Не лихорадка мучит человека, не бред в жару болезни, убивающей организм человека, и агония смерти пред нами – это страшные дикие чудовища, прорвавшиеся сквозь заклятые стены тленного материального мира из бездны вечности, из жизни, угасшей тысячи лет тому назад, разгуливают теперь среди нас и сводят старые счеты с нами. Ибо в нас возродились души когда-то живших людей, эти души умерших распадаются на части, не мирящиеся друг с другом, и воплощаются каждая в отдельном человеке. И во сне нам угрожает не воображаемый кошмар, нет, это рождается будущее или мы вспоминаем старое, это из мертвых глубин давно минувшей жизни встают невоплощенные души и требуют нас к ответу, сводят старые счеты с нами, и мы погибаем, а люди говорят, что нас сразила болезнь.

Больное, безумное, бредовое – это более реальное, чем та жизнь, которую мы считаем действительной. Это и есть тот прорыв, расторгающий цепи тленного мира, в «мир преображенный», где человек – свободный творец, как уверяют теоретики мистического анархизма. Так уничтожается всякая разделительная грань между бредом и действительностью, между сном и жизнью – все сливается в один сплошной кошмар, в котором светло и прекрасно то, что мы называем бредом, и угрожающее мрачно, безобразно то, что принято считать за действительность. «Прощай, иная, неведомая тайная жизнь. Надо жить дневными скучными переживаниями и, когда придет ночь, спать бессмысленно и тяжело…», – заключает с видимым сожалением автор рассказа «Два Готика», где грезы мальчика о его двойнике, о его путешествиях по ночам в чудный замок Селениты разлетаются, как дым: оказалось, горничная переодевалась в его платье и бегала по ночам на пирушки, а Готик, уличаемый родителями и сопоставлявший их улики со своими снами, и впрямь верил, что это он уходил по ночам к Селените.

Только в своих грезах, мечтах и снах, но не в своей жизненной правде прекрасен мир, а сам он – сплошной кошмар пошлости и злобы. В подлинной жизни «все на месте, все сковано, звено к звену, навек зачаровано, в плену, в плену»[30].

59
Перейти на страницу:
Мир литературы