Борька, я и невидимка - Томин Юрий Геннадьевич - Страница 19
- Предыдущая
- 19/25
- Следующая
Борька сразу испугался:
– Нет, не родственник! Честное слово, не родственник.
– Тебя как зовут?
– Боря.
– Слушай, Боря, – сказал Игорь Владимирович очень ласково, – а как там… вообще… Ну, как у него здоровье? Болеет часто?
– Он никогда не болеет. По утрам гимнастику делает. Он двухпудовую гирю выжимает: левой восемь раз, а правой одиннадцать. Я сам видел.
– Ага. Значит, не болеет, – вздохнул Игорь Владимирович. – Ну ладно, пусть выжимает…
По-моему, взрослые хитрее всех. Я же видел, что Игорю Владимировичу прямо убить хотелось Указателя, но он при нас ругать его не стал и еще вид сделал, будто ничего не было. Это потому, что взрослый взрослого при ребятах никогда ругать не станет. Они авторитет потерять боятся. Игорь Владимирович даже сразу про станки вспомнил.
– Знаете, ребята, – сказал он. – Я вам постараюсь помочь. Даю слово. Не знаю, что выйдет, но постараюсь. Только сегодня не могу: голова у меня просто чугунная.
Наверное, он честно говорил. Потому что вид у него правда был как у больного. Мне даже его жалко стало. Я говорю:
– Мы в другой раз придем. Верно, Борька?
Борька головой закивал. А Вика будто ничего и не понимает:
– Игорь Владимирович, а сегодня совсем нельзя?
Девчонки, они вообще настырные. С ними много разговаривать – только хуже. Я ткнул Вику локтем в бок – сразу поняла.
– Или лучше завтра, – сказала Вика и – мне локтем в живот.
– Пожалуйста, – обрадовался Игорь Владимирович. – Давайте завтра. Я вас буду ждать в это же время. А сейчас идемте, провожу до лифта.
Только вышли в коридор, на другой стороне открылась дверь с табличкой: «Смена». Оттуда, пятясь, появился Указатель. Он крикнул кому-то в комнату:
– Вплоть до Центрального Комитета! – и пронесся мимо нас – меня даже ветром обдало.
Когда мы вышли на улицу, Вика стала говорить, что мы зря ушли и что надо было сходить к главному редактору. Она так говорила, будто она одна все понимает, а мы – вообще ноль без палочки. Я даже разозлился. И тогда я сразу придумал. Я, когда злюсь, очень быстро думаю. Я говорю:
– Данилова, Владимир Иванович станки делает?
– При чем тут Владимир Иванович?
– Вот и я говорю – ни при чем. Только мы у него помощи просили.
– Ну и что же?
– А ничего. И у Игоря Владимировича просили. Может быть, он станки делает? Ты мне лучше ответь на одни вопрос: у тебя своя голова есть?
– Не умничай, Шмель.
Я говорю:
– А ты не умничаешь?
– И не думаю даже.
Тогда я говорю:
– Это потому, что тебе умничать нечем. У тебя своей головы нет. А у меня есть – вот я и умничаю. Зато я и придумал чего-то.
Борька меня просит:
– Костя, ты покороче не можешь?
– Нет, не могу. Я когда много молчу, у меня голова болит. Ты лучше скажи: станки откуда привезли?
– Ну, с завода.
– Вот и надо на завод идти, а не в редакцию.
– Нас туда не пустят.
– А может, и пустят. Только надо всем идти. Может, этот толстый, если все придут, испугается.
Про директора
Весь день на уроках я думал о толстом директоре. Я даже разговаривал с ним мысленно. Я сказал ему:
«Дайте, пожалуйста, другие станки».
А он будто бы ответил:
«Не дам».
«Вам что, жалко?»
«Не твоего ума дело».
Это мне Зинаида всегда говорит: «Не твоего ума дело». Только говорит она так, когда ответить не может. Я ее спрашиваю:
– Зина, почему ты маме сказала, что в библиотеку идешь, а у самой билеты в кино?
– Не твоего ума дело.
– Нет, моего. Ты мне всегда говоришь: «Врать нехорошо. За столом чавкать некрасиво». А сама врешь и чавкаешь, потому что всегда с книжкой ешь. Значит, тебе врать и чавкать хорошо, а мне – нехорошо?
– Отстань. Не твоего ума дело.
Вот и весь разговор. Как будто у нее уж такой ум большой, что она умнее всех и ей можно врать и чавкать. А на самом деле я знаю – ей просто сказать нечего. Взрослые всегда так: не любят, если за ними ребята следят. А когда их спросишь чего-нибудь неприятное, говорят: «Вырастешь – поймешь». Да еще погладят по голове, будто я им страшно понравился. А я не люблю, когда меня по голове гладят. Я не маленький и не кошка. Это кошку гладят, чтобы она мурлыкала. А я мурлыкать не умею. И вообще я не люблю, когда со мной как с маленьким говорят. У мамы с папой есть один знакомый. Он, когда меня увидит, всегда говорит:
– А-а, вот он, наш герой!
Я спрашиваю:
– Почему это я герой?
– Ну как же! – кричит он. – Конечно, герой! Ведь ты танкистом будешь?
Я говорю:
– Почему это танкистом! Даже и не думал про танкистов.
Папа мне подмигивает: «Помолчи, Костя». Я ему тоже подмигиваю: «Ладно, помолчу». А знакомый все спрашивает: про отметки и сколько я голов забил. Уж лучше не спрашивал бы, если не знает. Я в футбол не играю, а в шайбу. Мы и летом на асфальте в шайбу играем. А он все добивается, чтоб я ему ответил про героя и когда я в космос полечу. Тогда я на кухню ухожу.
Вообще с ними неинтересно разговаривать. Не со всеми, конечно. С Владимиром Ивановичем – пожалуйста, он веселый. С Алексеем Ивановичем – пожалуйста, он честный. И с Линой Львовной – она всегда слушает и не перебивает. Ей про что угодно можно рассказывать.
А толстый директор мне не понравился. Он нас орлами называл, а ведь это тоже вроде героев. Наверно, никаких станков он нам не даст.
После уроков мы с Борькой стали кричать, чтобы ребята остались.
Они сначала не хотели, но я сказал, что мы чего-то про станки знаем.
Борька вышел к доске и сказал, что у нас сегодня не собрание, а просто так. Я когда услышал, что «просто так», меня будто что-то толкнуло. Я хотел сказать: «Если просто так, то нечего оставаться». Это я по привычке. Но я сразу вспомнил, что сам уговаривал ребят остаться. И ничего не сказал. А то был бы один смех, и ничего бы не вышло.
Борька сказал ребятам:
– Давайте сходим на завод. Попросим, чтобы нам хорошие станки дали. Они ведь обещали.
А ребята закричали:
– Он все равно не даст!
– Нас на завод и не пустят!
Тогда я тоже крикнул:
– А вы пробовали – пустят или не пустят?
– А ты пробовал?
– Не пробовал, – говорю я. – Значит, нужно попробовать. Нужно бороться, чтобы станки были.
– Ты языком только можешь бороться, – вставила Милка Орловская.
У меня даже голос охрип от удивления. Не оттого, что она про язык сказала, – это все говорят, – а потому, что она вообще рот раскрыла. Она только с девчонками шушукается. А меня она боится. Она ведь знает, что могу ее словами заговорить хоть до смерти. И я уже хотел сказать ей про мальчика и девочку. Но тут я подумал, что опять будет один смех, а станков у нас так и не будет. И я сдержался. Наверное, я все-таки очень выдержанный. Я на нее даже не посмотрел, как будто это муха пискнула.
– Так что, – говорю, – пойдем или не пойдем?
Одни говорят: «пойдем», другие – «не пойдем». Ничего не разберешь. Все кричат, спорят между собой – дадут или не дадут. А чего тут спорить? Нужно попробовать – и все. И вдруг я придумал.
– Але! Ребята! – сказал я. – Если мы станки достанем, в шестом «Б» все лопнут от зависти.
И сразу стало тихо.
Шестой «Б» мы просто ненавидим. У нас в классе про шестой «Б» даже говорить воспрещается. За это пенделей дают. Они нас все время дразнят из-за пузырьков. Главное, что мы не виноваты. Из-за этого еще обиднее.
В самом начале года мы собирали аптекарские пузырьки. Владик, наш пионервожатый, вызвал их на соревнование. А нам забыл сказать. Они набрали сто пятьдесят два, а мы всего восемь штук. Просто нам не повезло – в наших домах все какие-то здоровые, пузырьков не было. Да еще ребята не знали про соревнование – зайдут в одну-две квартиры, а больше не ходят. Я бы, если знал, в доме все лекарства вылил. У нас пузырьков штук десять. А так я даже и не ходил по квартирам. Я в шайбу играл.
- Предыдущая
- 19/25
- Следующая
