Хмурое утро - Толстой Алексей Николаевич - Страница 62
- Предыдущая
- 62/92
- Следующая
– Сказано – всем ночевать только в окопах, – я не понимаю!
– Нам не спится, – сказала Даша, сверху, с жерди, наклоняясь к нему.
И Даша, и Анисья, и Агриппина казались большеглазыми, худенькими, необыкновенными… И он не мог разобрать – улыбаются они ему или как-то особенно морщатся.
– Мы здесь подождем, когда у вас кончится, – сказала Агриппина.
– А я с ними, товарищ командир полка, разрешите остаться, – сказала Анисья.
– Слезьте на землю, ну что, как куры, уселись… Пули же летают, – слышите?..
– Внизу навоз и блохи, а здесь поддувает хорошо, – сказала Даша.
– Это не пули, это – жуки, вы нас не обманывайте, – сказала Агриппина.
Даша, – опять наклоняясь:
– Лягушки с ума сошли, мы сидим и слушаем…
Иван Ильич обернулся к реке, только сейчас обратив внимание на эти вздохи, ритмические стоны томления и ожидания, и вот он – победитель, большеротый солист, в три вершка ростом, с выпученными зелеными глазами – начинает песню и распевает, уверенный, что сами звезды слушают его похвалу жизни…
– Здорово, браво, – сказал Иван Ильич и засмеялся. – Ну уж ладно, сидите, только, если что начнется, – немедленно в укрытие… – Он за плечо притянул к себе Дашу и шепнул на ухо: – Черт знает, как хорошо… Правда?.. Ты очень хороша…
Он махнул рукой и пошел к землянке. Когда они опять остались одни, Анисья сказала тихо:
– Век бы так сидеть…
Агриппина:
– Счастье-то кровью добываешь… Оттого оно и дорого…
Даша:
– Девушки мои, чего я только в жизни не видела, и все летело мимо, летело, не задевая… Все ждала небывалого, особенного… Глупое сердце себя мучило и других мучило… Лучше любить хоть одну ночь, да вот так… Все понять, всем наполниться, в одну ночь прожить миллион лет…
Она склонилась головой к плечу Анисьи. Агриппина подумала и тоже прислонилась с другой стороны к Анисье. И так они долго еще сидели на жерди, спиной к звездам.
Кутеповскую артиллерию корректировали новенькие бипланы, – покружась над разрывами, сбросив красным парочку бомб, они, как ястребы, планировали в степь к горизонту, к батареям, начавшим на рассвете сильный обстрел Маныча.
Для острастки противника из дивизии прилетела единственная поднимающаяся на воздух машина – старый тихоходный ньюпор, отбывший службу в империалистической войне и кустарно отремонтированный в Царицыне.
На него страшно было глядеть, когда он, противно всем естественным законам аэродинамики, деревянный, с заплатанными крыльями, треща и – вот-вот – замирая, проносился над головами. Зато летал на нем известный всему Южному фронту и прекрасно известный белым летчикам Валька Чердаков – маленький, как обезьяна, весь перебитый, хромой, кривоплечий, склеенный. Его спрашивали: «Валька, правда, говорят, в шестнадцатом году ты сбил немецкого аса, на другой день слетал в Германию и сбросил ему на могилу розы?» Он отвечал писклявым голосом: «Ну, а что?» Известный прием его был: когда израсходована пулеметная лента, – кинуться сверху на противника и ударить его шасси. «Валька, да как же ты сам-то не разбиваешься?» – «Ну, а что, и угробливаюсь, ничего особенного…»
Когда увидели его машину, летевшую низко над степью, все повеселели, хотя веселого было мало. Бризантные снаряды рвались по обоим берегам Маныча, прижимая красноармейцев в окопы. Против одной нашей грохало без роздыху с их стороны по крайней мере шесть батарей. Цепи противника быстрыми перебежками, азартно и неудержимо приближались.
Валька Чердаков подлетел, покачал крыльями, приземлился неподалеку, вылез из самолета и, прихрамывая, ходил около него. К нему подбежали красноармейцы. Все лицо его было залито машинным маслом.
– Чего, ну, чего не видали? – сердито сказал он, вытаскивая из фюзеляжа чемоданчик с инструментами и запасными частями. – Отгоняйте от меня самолеты противника, – я буду работать.
Действительно, белые его заметили, и три их самолета начали кружиться над этим местом, – довольно высоко, так как красноармейцы стреляли по ним. Бомба за бомбой падали и взметали землю. Валька, не обращая внимания, чинил маслопровод. Одна бомба разорвалась так близко, что самолет его качнуло и по крыльям забарабанили комья земли. Тогда он поглядел на небо и погрозил пальцем. Закончив ремонт, крикнул красноармейцам:
– Давай сюда, берись, крути пропеллер. – Влез в машину, уселся. – Товарищи, как вы крутите, это же не бабий хвост, а ну, не бойся вспотеть!
Мотор зачихал, запукал оглушительно, заревел, красноармейцы отскочили, машина, покачиваясь, подпрыгивая, покатила в степь так далеко, – казалось, сроду ей не оторваться, – и поднялась. Валька набрал высоту и начал кувыркать машину, чтобы хорошенько взболтать в баке дрянную смесь бензина со спиртом. Описав широкую мертвую петлю, с разгона пустился на противника. Но три биплана быстро стали уходить, не принимая боя.
Полетав над фронтом, сколько он нашел нужным, Валька Чердаков опять приземлился и послал Телегину записку:
«Видел восемь новых легковых автомобилей, на фронте – Деникин с иностранцами, это факт, примите во внимание. Два орудия противника подбиты. Обстрелял походную колонну. Лечу на базу за бензином…»
Деникин был на фронте. Прошло немного больше года с тех пор, как он, больной бронхитом, закутанный в тигровое одеяло, трясся в телеге в обозе семи тысяч добровольцев, под командой Корнилова пробивавших себе кровавый путь на Екатеринодар. Теперь генерал Деникин был полновластным диктатором всего Нижнего Дона, всей богатейшей Кубани, Терека и Северного Кавказа.
Деникин взял с собой на эту прогулку на фронт к генералу Кутепову военных агентов – англичанина и француза, чтобы им стало очень неприятно и стыдно за Одессу, Херсон и Николаев, позорно отданные большевикам. Хотя бы регулярная Красная Армия выбила оттуда французов и греков! Мужики, партизаны, на виду у французских эскадренных миноносцев, изрубили шашками в Николаеве целую греческую бригаду. В панике, что ли, перед русскими мужиками отступили победители в мировой войне – французы, трусливо отдав Херсон, и эвакуировали две дивизии из Одессы… Чушь и дичь! – испугались московской коммунии. Антон Иванович решил наглядно продемонстрировать прославленным европейцам, как увенчанная эмблемой лавра и меча его армия бьет коммунистов.
У него затаилась еще одна обида: на решение Совета десяти в Париже о назначении адмирала Колчака верховным правителем всея России. Дался им Колчак. В семнадцатом году он сорвал с себя золотую саблю и швырнул ее с адмиральского мостика в Черное море. Об этом сообщили газеты чуть не во всем мире. В это время генерал Деникин был посажен в Быховскую тюрьму, – газеты об этом молчали. В восемнадцатом Колчак бежит в Северную Америку и у них, в военном флоте, инструктирует минное дело, – в газетах печатают его портреты рядом с кинозвездами… Генерал Деникин бежит из Быховской тюрьмы, участвует в Ледовом походе, у тела погибшего Корнилова принимает тяжелый крест командования и завоевывает территорию большую, чем Франция… Где-то в парижской револьверной газетчонке помещают три строчки об этом и какую-то фантастическую фотографию с бакенбардами, – «женераль Деникин»! И правителем России назначается мировой рекламист, истерик с манией величия и пристрастием к кокаину – Колчак!
Антон Иванович не верил в успех его оружия. В декабре колчаковский скороиспеченный генерал Пепеляев взял было Пермь, и вся заграничная пресса завопила: «Занесен железный кулак над большевистской Москвой». Даже Антон Иванович на одну минуту поверил этому и болезненно пережил успех Пепеляева. Но туда, на Каму, послали из Москвы (как сообщала контрразведка) комиссара Сталина, – того, кто осенью два раза разбил Краснова под Царицыном, – он крутыми мерами быстро организовал оборону и так дал коленкой прославленному Пепеляеву, что тот вылетел из Перми на Урал. Этим же, несомненно, должно было кончиться и теперешнее наступление Колчака на Волгу – ведется оно без солидной подготовки, на фуфу, с невероятной международной шумихой и под восторженный рев пьяного сибирского купечества…
- Предыдущая
- 62/92
- Следующая
