По понятиям Лютого - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 27
- Предыдущая
- 27/66
- Следующая
Рутков вздохнул, посмотрел на часы.
– А когда я вернулся в гостиную, слышь… с Хромовым уже, этот фарфоровый болван смеялся, хохотал надо мной! – торопливо проговорил Канюкин, как будто это обстоятельство могло задержать гостей в его квартире. – И потом еще, когда на кладбище ехали, смеялся… И так несколько раз. Я сижу, ничего не делаю, никого не трогаю, понимаешь, сижу в машине, еду на задание, вы там рядом о своем балаболите, вам по барабану – а он смеется! Веселится, гад! Смешно ему! И один только я слышу! Почему только я?! За какие такие заслуги, скажи, Рутков! Ты ведь ничего не слышишь, а?!
Рутков покачал головой.
– Это типа как по радиоволнам, что ли? Как радио, да? – Канюкин притих, задумался. Рассмеялся: – Моя личная радиоточка, Рутков! Ха-ха-ха! Юмористическая передача! Круглосуточно! Бесплатно! Ха-ха! Ни у кого такой штуки нет!
– «Белочку» поймал твой Канюкин, что тут еще может быть! – уверенно заявил Рутков, когда расселись, расстелили постели, выпили чаю, а за окнами поезда белым стягом разворачивалась бескрайняя донская степь.
– Но ведь не пил он в тот день, – сказал Лобов, втайне гордясь тем, что знает про «белочку» и переспрашивать нет нужды.
– Откуда ты знаешь, Сашок? Пил, не пил… Да он мне с самого начала… Канюкин есть Канюкин, короче! Что на фронте, что здесь! Водка – раз, жадность – два! Соединяем – что получается? Опасное сочетание получается, мозги горят!
– Так он, значит, сумасшедший?
– Да какой он… – Рутков поморщился, махнул рукой, мол, из Канюкина и сумасшедшего-то нормального не получится. – Проспится, возьмет больничный, отпуск отгуляет, будет нормальный, как все. Куда он денется…
Лобову очень хотелось подробнее поговорить об этом, ведь он и сам чувствовал в этой командировке что-то такое, аномальное, как сейчас принято говорить, и не только чувствовал, видел тоже – картинки, видения всякие… Но Руткову и так все было понятно. Удивительно цельный и ясный человек этот Рутков, даже завидно. Рассказать ему про совещание у Хромова в огненном алхимическом кубе, про оживший фоторобот – не поверит, опять сведет все к какой-нибудь «белочке». И, кстати, будет прав, ведь накануне они вместе пили водку у Канюкина. «А может, это опять влияние космоса?» – вспомнил Лобов давешний разговор в поезде.
Новогодний стеклянный шар плывет в тягучей черной субстанции, внутри шара – мама, папа, соседка Трофимовна, они с Рутковым… И веселый Гагарин в ракете машет им рукой. Ракета жужжит, как сверло, летит стеклянная пыль, мы пробиваем дорогу в космос! Все радостно смеются, и только Сталин в глухом сером френче недовольно качает головой. «Когда я был живой, товарищи, – говорит он с сильным кавказским акцентом, – фотороботы не оживали! Если фоторобот вдруг становился живой, вах-вах, я его твердой рукой отправлял в Магадан. А там, товарищи, холодно, там даже фотороботы не живут…» И вот треснуло стекло, в шаре – дырка. Ура! Ура! Веселый Гагарин еще раз помахал им на прощанье рукой и улетел к звездам. А дырка осталась и растет, растет. Это протиснулась внутрь шара и повисла огромная черная капля из космоса. Как раз над его, Лобова, головой. А в капле, как в космической капсуле, сидит страшный инопланетный робот с квадратной головой. С одной стороны он похож на Студента, а с другой – на клоунски загримированного Матроса… А с третьей стороны улыбается Гагарин. «Есть КГБ, оно пусть и занимается этим! – говорит он весело. – У нас своих забот знаешь сколько? – Смотрит вверх, на звезды, хохочет счастливо. – До дядиной макушки, Лобов!»
Вагон слегка качнулся, и Лобов понял, что все это неправда. Просто он плывет и сладко тонет, задремывает на своей любимой верхней полке…
Снег за окном стал синий, колеса исправно отсчитывали стыки через каждые двадцать пять метров, внизу похрапывал капитан Рутков, было тепло и уютно; Ростов-на-Дону со всеми своими нераскрытыми тайнами уплывал в ночь со всей своей чертовщиной, и очень хорошо! Утром будет свет, и родная Нева, и вокзал на площади Восстания… Лиговка… Большой Обуховский мост… Завтра дома. Домой… Спать, спать…
К одним сон сам идет, бежит, только помани, а к другим его под дулом пистолета не пригонишь. У одних ночной кошмар похож на веселый мультик, а у других явь походит на кошмар…
Не спит оперуполномоченный угрозыска капитан Канюкин – напуганный, то ли пьяный, то ли, еще хуже, повредившийся в уме. Уже в своем собственном доме боится он прикасаться к вещам, к своим собственным вещам! – ведь каждый раз мерещится ему грозный окрик: «Пошел вон, сука!» Гостиный гарнитур, широкая, в два метра поперек, кровать… ковры эти, саксонские тарелки и пастушки… Да, что-то вывез в сорок пятом в интендантских железных контейнерах, что-то обменял там, в проклятой Немечине, что-то продал здесь… Но это трофейное! Это свое!
А фарфоровые пастушки кричат по-немецки: «Хенде хох!»
И когда Канюкин отдергивается испуганно, вздрагивает, как от удара током, раздается в его голове жуткий хохот.
Ведь даже бутылку недопитую взять нельзя! Бутылка его, он купил, не украл, на честно заработанные деньги, даже чек где-то есть!.. «Пошел вон!»
Канюкин мучается танталовыми муками, ходит вокруг стола, описывает окружности, как стрелка часов, ничего не может придумать…
Пока доски пола под ним не начинают орать скрипучими голосами: «Не сметь! Не ходить! Цурюк! Верботен!» Канюкин подпрыгивает от неожиданности, будто по ногам автоматную очередь выпустили, скачет, высоко вскидывая ноги…
И что ему теперь – летать, как птица?
…В кабинете у начальника Угро Хромова – то ли позднее совещание, то ли так, посиделки, перекур. Опера сидят: дымят папиросами, пьют водку, грызут тыквенные семечки – Ляшковский сегодня ездил по вызову о краже на рынок; перебрасываются отрывистыми фразами. День как день, бывало и хуже, а сил нет. Работа нервная, стрессовая, надо ее отрезать на сегодня и идти домой не опером, а обычным человеком. Только чем стресс снять, каким таким лекарством? Не придумано еще особое лекарство для милицейских чинов, вот и приходится пользоваться универсальным, всеобщим средством. Когда душа расслабляется и прошедший день начинает отпускать, тут и поговорить можно по-свойски, без оглядки на должности и звания.
– Только без обид, конечно… Хоть убей, не пойму, зачем было подсовывать питерцам этого Матроса? – проговорил в пространство капитан Мазур, вминая очередную «беломорину» в переполненную окурками банку из-под монпансье.
Из банки на стол просыпался пепел, капитан приподнял лежавшие рядом бумаги и осторожно сдул его. Хромов собрался было что-то ответить, но лишь громко разгрыз семечку.
– К Эрмитажу он явно никаким боком, хоть так смотри, хоть этак, – продолжил Мазур. – И обыск у него только подтвердил.
– Да-а… А «волыну» мы удачно накоцали… А-а-эх!.. И других вещдоков! – Лейтенант Пономаренко потянулся, зевнул, вытянул ноги, задев пустой стул. – Только Эрмитажем там и в самом деле не пахнет. Вот честно, товарищ подполковник! Его уровень – ну, квартира Жучка или кого там еще… Ну, Битка или другой такой же босоты…
– Детективы хреновы, – отозвался Хромов.
Он сидел за своим столом – впереди стакан и опустевшая бутылка, слева горка семечек, справа – горка шелухи на газете. Он с чисто казацкой сноровкой – щелк! щелк! – ловко извлекал зернышки, скаля зубы, щурясь и мелко сплевывая в кулак.
– Вы, трах-тарарах, как зяблики думаете – у них все жизненное планирование, я по радио слышал, ровно на одну минуту рассчитано… А мне по должности положено за весь отдел думать, ясно? – Он отряхнул с руки шелуху на газету, наставил на Мазура указательный палец. – К Эрмитажу Матрос, может, отношения и не имеет, а к нашим интересам имеет, и еще какое! Потому, что Матрос мертв и концы в воду! Что, сам скумекать не можешь? Питерская линия отработана, гости уехали, скатертью дорога, а мы при своих остались! А если бы за Студента зацепились, так еще полгода бы здесь воду мутили – и из области группу бы прислали, и из министерства бригаду… И все бы копались в оперативных делах, сообщения проверяли, агентуру трясли! И что бы из всего этого получилось – неизвестно! Да ничего, трах-тарарах, хорошего! Я вот лично это как-то сразу сообразил, как дважды два. Что тут непонятного? А вы как тот, трах-тарарах, стажёр молоденький: а почему-у? Разве так мо-о-ожно?.. Первый год в сыске, что ли?
- Предыдущая
- 27/66
- Следующая
