Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 36
- Предыдущая
- 36/148
- Следующая
Вслед за тем Беннигсену и Цицианову было приказано преследовать повстанцев, сумевших избежать окружения. Беннигсен пошел к Ковно, а Цицианов — к Глуцку.
Батальон Барклая 8 августа настиг отступающих у местечка Выгоницы, разбил и почти всех пленил, а Беннигсен стал подлинным героем кампании: под Молями он захватил обоз повстанцев, не давая им опомниться, ночью переправился через Неман и неожиданно ворвался в Ковно.
Поляки дважды пытались выбить войска Беннигсена из Ковно, но он сумел удержать город.
В это же время в военные действия в Польше вступил Суворов.
7 августа 1794 года Румянцев послал Суворову в Немиров, под Винницей, приказ идти в Польшу, написав, что имя Суворова всегда было ужасом поляков и турок и оно подействует лучше многих тысяч солдат. Через неделю Суворов выступил в поход с двумя полками — гренадерским и карабинерным, — с двумя батальонами егерей и двумя сотнями казаков.
Так началась польская эпопея Суворова, закончившаяся через полгода взятием Варшавы. Но прежде чем это произошло, были одержаны победы при Крупчицах и под Брестом, были пленение Костюшки после боя у Мацейовиц и сокрушительный разгром поляков при Кобылке, уже совсем недалеко от Варшавы.
19 октября войска Суворова численностью в двадцать пять тысяч человек при восьмидесяти шести орудиях подошли к Праге — сильно укрепленному предместью Варшавы, закрывавшему столицу Польши с востока. Армии Суворова противостоял двадцатитысячный гарнизон, опирающийся на крепостные сооружения и многочисленную артиллерию. В тот же день Суворов собрал военный совет, который постановил: брать Варшаву штурмом. Начинать было решено с Праги. За три дня была произведена рекогносцировка, сколочены штурмовые лестницы, заготовлены фашины и плетни. Вечером 22 октября войска двинулись к Праге тремя колоннами, с музыкой, барабанным боем и развернутыми знаменами.
Они сбили польские пикеты, заняв их места, и стали лагерем на расстоянии чуть дальше пушечного выстрела от стен предместья. Суворов объехал и осмотрел лагерь, а на следующий день, 23 октября, дал войскам диспозицию о штурме Праги. Рассказав, как должно идти на приступ, Суворов завершил диспозицию так: «Стрельбой не заниматься, бить и гнать врага штыком; работать быстро, скоро, храбро, по-русски! В дома не забегать; неприятеля, просящего помощи, щадить; безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолетков не трогать. Кого из вас убьют — царство небесное, живым — слава, слава, слава!»
Диспозицию трижды прочитали во всех полках, чтобы каждый солдат хорошо ее запомнил. В час ночи на 24 октября семь штурмовых колонн пришли в движение. Бесшумно подошли войска к рубежу атаки и в пять часов по сигналу ракеты еще в темноте бросились на штурм.
Поляки совершенно не ожидали столь скорой ночной атаки, рассчитывая, что, если приступ и будет, то не раньше чем через несколько дней.
Колонны шли на штурм под водительством командиров, четыре года назад взявших Измаил. Солдаты бросали лестницы на рвы и волчьи ямы и, не останавливаясь, не обращая внимания на огонь, рвались вперед. Штурм Праги продолжался три часа. Успеху русских способствовало и то, что командир пражского гарнизона генерал Йозеф Зайончек был ранен пулей в живот и увезен в Варшаву. От решительного, безостановочного натиска польские войска смешались, дрогнули и побежали. Однако на улицах Праги поляки опомнились и стали оказывать наступающим упорнейшее сопротивление.
Суворов, стоявший на вершине холма, прекрасно видел, как его войска ворвались в Прагу.
По донесениям ординарцев, адъютантов и офицеров, прибывавших из предместья, Суворов понял, что в Праге идет страшная резня, что диспозиция, требующая милосердия и пощады мирным жителям, начисто забыта. Ему доносили, что кровь на улицах льется рекой, что все площади устланы телами и что самая страшная бойня идет у моста через Вислу.
Все это привело к тому, что мирные обыватели — пражане стали кидать из окон и с чердаков камни, бросаться на солдат с вилами и топорами.
Ярость солдат дошла до предела — они врывались в дома, стреляли и кололи всех без разбора, а чудом спасшиеся обыватели бежали к Висле — к мосту и к лодкам и просто к воде, пытаясь перебежать или переплыть в Варшаву.
Суворов понял, что если его солдаты захватят мост, то Варшаву постигнет та же участь, что и Прагу. И он приказал поджечь мост, чтобы его солдаты не ворвались в польскую столицу.
Кажется, не было в истории войн такого случая, когда бы полководец остановил свои войска перед городом, который — не безоружный, но охваченный чудовищной паникой и обуреваемый смертельным страхом — уже лежал покорным у его ног.
А между тем Прага превратилась в море огня, наводя на варшавян еще больший ужас.
24 октября Суворов сообщил Румянцеву: «Сиятельнейший граф, ура! Прага наша».
А на следующее утро в русский лагерь прибыли представители варшавского магистрата с предложением о капитуляции.
Дождь наград и милостей полился на победителей — 19 ноября 1794 года Суворов наконец стал фельдмаршалом, а 6 января 1795 года — главнокомандующим в Польше. Беннигсен стал генерал-майором и кавалером ордена Владимира 2-го класса. Барклай тоже оказался среди отмеченных и взысканных — он стал подполковником.
И, как бывало и прежде, получение нового звания повлекло за собою и назначение на новую должность — 14 декабря 1794 года Барклай стал командиром батальона Эстляндского егерского корпуса, стоявшего в окрестностях Гродно.
Вновь предстояло ему оказаться в рядах егерей, которые были всегда его самым любимым войском, его первой любовью, которую никогда не забывало сердце.
Осенью 1794 года судьба во второй раз привела Барклая в Гродно. И в то же самое время туда же дорога другой судьбы привела Станислава Августа Понятовского — последнего короля Речи Посполитой.
В середине ноября Суворов отправил к Репнину в Гродно всех освобожденных из польского плена комиссариатских, провиантских и штатских чиновников, потому что в Гродно начала создаваться русская администрация по управлению захваченными у Польши землями.
Как раз в эту самую пору, поздним осенним вечером, на квартиру к Барклаю совершенно для него неожиданно пожаловал один из адъютантов Репнина. Премьер-майор оказался неразговорчив и сух. Он передал приказ немедленно явиться к господину главнокомандующему.
По своему адъютантскому прошлому Барклай знал, как неприятны всякие расспросы, и потому он, сдержав любопытство, стал быстро собираться, сняв повседневный и надев на всякий случай парадный мундир со всеми регалиями.
Дом командующего был освещен по-обычному, и Барклай понял, что гостей нет, а командующий, скорее всего, ждет его в кабинете.
Сдав шинель и шляпу лакею, пошел он вслед за адъютантом в бельэтаж, но тот вместо кабинета, где Михаилу ранее уже довелось побывать, провел его к соседней двери и, заговорщически улыбнувшись, промолвил:
— Пожалуйте, господин премьер-майор.
В малой столовой увидел он у изразцовой печи хозяина дома и какого-то молодого офицера, стоявшего к нему спиной.
— Ваше высокопревосходительство! — начал докладывать Барклай и осекся, увидев лицо повернувшегося к нему офицера — это был Алеша Горчаков.
Репнин, заметив замешательство Барклая, рассмеялся, отчего Михаил смутился еще сильнее. Однако Репнин махнул рукой, не давая ему продолжать рапорт, и проговорил тоном доброго деда, к которому, на радость ему, нежданно нагрянули любимые внуки:
— Ну полно, Барклай, оставьте ваш рапорт. Я не по службе вызвал вас, а пригласил в гости.
Горчаков сорвался с места и по-братски крепко обнял Михаила.
…Горчаков приехал из Варшавы близко к вечеру и тотчас же явился к Репнину с официальным докладом, сказав, что останавливается здесь на одну ночь, так как спешит в Петербург с депешами от Суворова.
Репнин обнял Горчакова, чмокнул в щеку и, ласково «тыкая» — какие, мол, еще «вы» да «ваше благородие», — сказал по-отечески:
- Предыдущая
- 36/148
- Следующая
