Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 34
- Предыдущая
- 34/148
- Следующая
Как ни был далек Барклай от короля, но ежедневное общение с немногочисленными придворными все же позволило ему узнать то, чего не узнал бы он в Царском Селе, проживи там хоть десять лет.
Королевский дворец в Гродно был раз в двадцать меньше Большого Екатерининского дворца в Царском Селе, а придворный штат был соответственно меньше раз в сто. И если бы можно было уподобить царскосельский дворец гигантскому увеличительному стеклу, то его фокус был бы равен дворцу в Гродно, ибо в фокусе сконцентрировались бы полтора-два десятка сановников империи, игравших первые роли в этом великолепном, огромном театре.
И в королевском театре в Гродно амплуа были те же: герои-любовники и героини-любовницы, доверенные советники и наперсницы-советчицы, завистники и злодеи, наушники и шуты, мудрецы и прорицатели, верные оруженосцы и гранд-кокетки, но, сколько бы их ни было, более полутора десятков тоже не насчитывалось. Зато все они были на виду и на слуху, представляя собою высокую концентрацию того же самого, чем был в свое время Версаль, а ныне продолжали быть Царское Село, Вестминстер или Сан-Суси.
Когда же поселился король в своих чертогах, то стало ясно, что все у него — в том числе и дворец — не свое. Может быть, принадлежал ему мундир да награды, да и то поговаривали, что все это тоже заложено, перезаложено и давно описано заимодавцами-кредиторами. И если бы не матушка-государыня, чей осыпанный алмазами портрет носил он на сердце, то неизвестно, где бы он был и что проживал.
Еще в Петербурге слышал Барклай, как и многие другие, что в молодости у государыни был с Понятовским — тогда еще послом в России — сокрушительный роман и что будто даже родилось от этого романа дитя, но государыню всегда сопровождало столько злословия и нелепиц, басен и пересудов, что и этому слуху можно было и верить и не верить.
Дымный шлейф этой давней истории, одновременно чем-то возвышающей нищего короля и унижающей великую Владычицу Севера, все еще тянулся по коридорам гродненского дворца, окутывая фигуру Станислава Августа в романтический флер, вызывая к нему у одних чувство печальной зависти, а у других — злорадство.
Так и жил этот странный и, в общем-то, казавшийся Барклаю жалким человек, пытаясь доказать окружавшим, что он — король, но сам-то отлично осознававший, что на самом деле — не более чем банкрот, политический банкрот столь же полный, как и финансовый.
Барклай близко сошелся с французом Дане, и тот, крещенный как Жан-Жак, а на русский лад — «Иван Яковлевич», хорошо помог в одолении французского. Кроме того, была Барклаю от общения с Дане и другая немалая польза: француз, не раскрывая секретов службы, сообщал иногда Михаилу крайне интересные сведения. Так, однажды Иван Яковлевич как бы между прочим сказал, что Понятовский предложил государыне свое отречение от польского престола за пожизненную ренту в восемьдесят тысяч ливров в год.
Но, судя по тому, что Станислав Август так и оставался королем, его предложение не было принято. «Наверное, — подумал Барклай, — польский трон и без этого скоро достанется России».
Понятовский торговался и бражничал, а тем временем в Гродно собрались делегаты сейма и в середине осени 1793 года утвердили новый — второй — раздел собственной страны. И так как были они во всем покорны русским, то вошли в историю под именем Немого сейма.
Однако, пока жалкий король и трусливый сейм от имени народа отдавали родину иноземцам, по всей Польше собирались многочисленные отряды патриотов.
К весне 1794 года польские заговорщики посчитали, что пушек у них достаточно, и стали доводить до конца план общепольского восстания, включив сюда и восточные земли Речи Посполитой, традиционно именуемые Литвой.
В марте 1794 года восстала польская кавалерийская бригада генерала Антония Мадалиньского, и генерал-аншеф Ингельстром — старый начальник Барклая — приказал всем своим войскам сосредоточиться в Радоме.
Ушел туда и русский гарнизон Кракова. Воспользовавшись этим, в Краков явился Костюшко и 14 марта принял присягу повстанцев как их главный начальник.
28 марта отряды Костюшко разбили русских под Рацлавицами, а еще через две недели — в ночь с 6 на 7 апреля, в Пасхальную ночь, по редчайшему совпадению пришедшуюся на одно и то же число и у католиков, и у православных, — Варшава восстала.
Эта ночь была святой и для тех, и для других. И хотя называли они друг друга схизматиками, что означало «раскольник» или «отщепенцы», все же и те и другие были христианами, и потому русские никак не ждали начала кровопролития в ночь такого великого праздника.
Разрозненные русские отряды сдавались либо уничтожались один за другим. Остатки гарнизона сбежались к дворцу русского посольства и заняли большой дом на площади Красиньских, но 7 апреля и они капитулировали. Лишь один казак чудом вырвался из города и помчался на свой страх и риск на восток. На вторую ночь он прискакал в Гродно и тотчас же отыскал Цицианова.
Князь мгновенно поднял полк по тревоге, а утром на местном рынке уже все говорили о восстании в Варшаве, о пленении и разгроме русского гарнизона и уверяли, что в Гродно с минуты на минуту войдет победоносная повстанческая гвардия.
Цицианов созвал военный совет, и его офицеры решили, что безопаснее будет, если полк станет лагерем где-то поблизости.
Для удобства сношений с другими русскими полками решено было выйти на Виленский тракт и там ждать дальнейшего развития событий.
В полдень полк вышел в поход. Как на учении, впереди шли караулы, за ними — артиллерия, вслед ехали верхом офицеры, а уж за ними — роты гренадер. Замыкал шествие полковой обоз.
Отойдя на пять верст, полк остановился, разбив лагерь и укрепив его по всем правилам военной науки.
Вскоре примчались к Цицианову вестники из Вильно и рассказали о том, что только-только случилось и у них в гарнизоне.
Как и в Варшаве, мятеж начался ночью. Местом сосредоточения заговорщиков стал центр города, где размещались польские части. Им принадлежали замок и арсенал.
Сигналом к нападению на русских послужил пушечный выстрел с башни замка, а в самом замке собрались главные заговорщики, которые, разбившись на боевые группы, тотчас же бросились разоружать русские посты. Как только выстрел с башни раздался, тут же по всему городу зазвонили колокола. Гарнизон, как и в Варшаве, был застигнут врасплох, и тысячу солдат и офицеров инсургенты арестовали без всякого труда и загнали в костел Святого Казимира.
Во всем городе оказался всего один человек, сообразивший, что следует предпринять. Это был двадцативосьмилетний артиллерийский премьер-майор Николай Алексеевич Тучков — главный артиллерийский начальник в Вильно, чей парк с девятнадцатью орудиями стоял на краю поля, на Погулянке. Услышав пушечный выстрел и еще не зная, что это значит, Тучков выскочил из дому, влетел в седло и помчался к своим орудиям.
И в то время как повстанцы бежали к костелам, созывающим их набатным звоном колоколов, их противники — отрядами, группами и поодиночке — прорывались на голос своих пушек, созывавших всех русских на Погулянку.
Весь день 12 апреля артиллеристы вели огонь по мятежникам, не подпуская их к позиции. Но дальнейшая оборона становилась невозможной, ибо у артиллеристов были пушки и бомбы, ядра и картечь, но не было запасов патронов и, самое главное, не было продовольствия — гарнизонные магазины уже захватили мятежники. Там же находился и арсенал, а значит, возникала угроза батальонам прикрытия, стоявшим в защитном кольце вокруг артиллерийского парка.
Поэтому в середине ночи на 13 апреля отряд Тучкова снялся с позиций и пошел на юг. Тучков, начиная отступление, зажег на Погулянке костры, делая вид, что остается на месте, а сам двинулся к Понарским высотам, откуда повернул на Гродно.
А впереди отряда, спеша уведомить санкт-петербургских гренадер, поскакали верхоконные гонцы. Они-то и рассказали Цицианову, что произошло в Вильно и что отряд Тучкова уже недалеко и, по-видимому, стоит, так же как и его полк, лагерем.
- Предыдущая
- 34/148
- Следующая
