Ярость жертвы - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 51
- Предыдущая
- 51/66
- Следующая
Катя лежала на черном топчане, позаимствованном в морге, укрытая простынкой, с заведенными за голову руками, прихваченными к стойкам изящными пластмассовыми браслетами. Браслеты, не милицейские, с обыкновенными застежками на кнопочках, какие продаются в секс-шопах, снял. Глупо бормоча: «Катя, Катенька, очнись, это я!» — поднял запрокинутую голову, тер пальцами виски, целовал сухие губы, щеки… Наконец она открыла глаза, и в них было столько же жизни, сколько в мутных лесных бочажках, подернутых тиной. Но меня узнала и решила, что это сон.
— Сашенька, мне плохо здесь. Давай уйдем отсюда?
Суетясь, я зажег сигарету. Дал ей, и она послушно затянулась. Сдернув серую простынку, я всю ее ощупал, освидетельствовал каждую вмятинку, каждое ребрышко. Или я тоже был в бреду, или она была совершенно целой, без следов побоев и пыток.
— Саш, щекотно же!.. — пролепетала она. — Ну ты что, совсем, что ли?!..
Не отвечая, я снова ее укрыл и тоже закурил.
— Саш, это в самом деле ты? Дай, пожалуйста, руку.
Я положил руку на ее грудь. Катя гладила ее и рассматривала с интересом.
— Тебе что, наркотики колют?
— Все время что-нибудь колют, ага, — беспечно согласилась она. — Но не больно, не думай. Даже приятно. Саш, а мы где?
— Ну как тебе сказать… Почти в санатории. Ты что, совсем ничего не соображаешь?
Капризно надула губки:
— Почему не соображаю. Все соображаю. Саш, хочу пи-пи!
Она глядела на меня с доверчивым выражением комнатной собачки. Это было чересчур. Что-то сломалось в груди, и я заплакал. Чертовы нервы! Отец, Катя — что дальше? Катино личико ответно скривилось.
— Саш, ты чего? Где-нибудь бо-бо?
Уложил ее обратно на топчан.
— Саш, ну правда? Что тебя тревожит?
В сущности, меня больше ничто не тревожило, но все-таки до рептилии мне было, пожалуй, еще далеко. Сердце бухало в ребра с пугающим хлюпаньем. Катя жмурила глаза, как ребенок, который бодрствует в неурочный час.
— Да ты спи, спи, маленькая. Я посторожу.
— А ты не рассердишься?
— Ну что ты, время позднее.
Через секунду она уснула. Я поправил простынку, поцеловал ее в лоб и ушел.
В коридоре поджидали двое мужчин. Обличьем похожие на Рашидика, крутые. Одеты в темно-зеленые балахоны, как у хирургов.
— Ну что, пойдем? — сказал один.
Привели неподалеку, в том же туннеле в соседнее помещение. Бетонированные стены, потолок, пол. Обстановка небогатая: пара стульев, мраморный стол, высокое черное кресло с изогнутыми подлокотниками. Высокий железный шкаф у стены.
— Раздевайся! — Передали друг другу сигареты, закурили. Через голову, с трудом я стянул блейзер, снял джинсы.
— Догола?
— Давай, давай, не умствуй.
Я остался в одних бинтах. Холодно не было. Тот, который распоряжался, обратился ко мне:
— Что же ты, вонючка, никак не угомонишься?
— В каком смысле?
— По дому без спросу бегаешь. Чего-то все вынюхиваешь. А с виду культурный.
Товарищ его поддержал:
— От них вся смута, от чернокнижников. Им бы только вонять. Совки поганые. По пайку соскучились.
Я сказал:
— Вы меня, наверное, с кем-то спутали. В душе я такой же честный труженик, как и вы.
— Как же в подвале очутился?
— Заблудился. Из сортира вышел и потерял направление.
Били сначала ногами, но как-то лениво. Один пнет в брюхо, покурит. Потом второй выберет местечко, прицелится, вмажет носком или пяткой и с интересом наблюдает, как я попискиваю. Перекатывали от стены к стене и даже сигареты не выпускали изо рта. Наконец им это надоело.
— Ладно, — сказал один. — Вставай, садись в кресло. Немного тебя проверим на вшивость.
Руки пристегнули к подлокотникам, лодыжки примотали к ножкам кресла. Получилась из меня голая раскоряка. Мужики полюбовались работой. Один для пробы потыкал в живот финкой-бабочкой.
— Вспомнил, — завопил я. — Вспомнил, где Гречанинов! Позовите Могола!
Оба лишь понимающе ухмыльнулись. Из широких карманов балахонов достали разные приспособления: моток провода с зачищенными блестящими контактами, пассатижи, разные режущие и колющие предметы — все добротное, новенькое, немецкого производства. Один контакт закрепили у меня в паху, другой — за ухом. Через элегантный приборчик, похожий на фотоаппарат, подсоединили провода в розетку. Пытка током неприятна прежде всего тем, что ощущаешь себя куском паленого мяса. Электрические импульсы по нервным окончаниям впиваются в мозг и сообщают каждой клеточке, что процесс обугливания в самом разгаре, и лишь глаза, как желуди на морозе, остаются ледяными, и кажется, что вот-вот вывалятся из глазниц. Именно глаза из-за их желатиновой сути плохо поддаются воздействию тока.
Боль — уже второе. Когда палачи вдоволь натешились, то поднимая, то сбрасывая напряжение, я превратился в слизняка. Ни кричать, ни умолять не было сил, но их разговор слышал отчетливо. Сознание чудом удерживалось на хрупкой ниточке электропровода.
— Пойдем перехватим по рюмочке, — предложил один. — Задохнешься от этой вонищи.
Второй возразил:
— Может, сначала додавим? Чего десять раз браться?
— Не велено. Сказано — постепенно.
— Чего-то мудрит хозяин. Зачем ему эта слякоть?
— А вот это, Кика, уже не нашего ума дело.
Похоже, их не интересовало, слышу я их или нет.
Наконец они решили, что все же промочить глотку не повредит, и удалились, погогатывая, оставив меня распяленным в кресле. Я судорожно хватал воздух распухшим ртом, и вскоре мне открылась важная истина. Она была в том, что род человеческий изжил себя и не имеет права на существование ни в каком виде. Ошибка Творца зашла слишком далеко, и исправить ее возможно лишь глобально, уничтожив человечество целиком, не оставляя двуногой твари никаких утешительных лазеек в виде Ноева ковчега или очередного пришествия Спасителя. Мысль была хорошая, с ней легче было ожидать неминучего конца.
В бессильных корчах я понемногу затих и, кажется, чуток прикемарил, потому что не услышал, как вернулись братья-палачи.
Перехватили они не по рюмочке, как собирались, похмелились основательно: оба были взвинчены и веселились пуще прежнего.
— Ну чего, тихарик, оклемался? Готов ко второму сеансу?
— Господа, чего вы хотите? Вы хоть скажите!
— Да ничего не хотим, — ответили хором и благожелательно. — Чего от тебя хотеть? Ты обыкновенная лягушка, и мы ставим над тобой научный опыт. Верно, Кика?
— Для науки должен помучиться, сучонок.
— Больно же, — сказал я.
— Не надо было на папу залупаться.
Отцепили контакты и долго обсуждали, чем дальше заняться. Вариантов было много. Иные чрезвычайно мудреные. К примеру, Кика предлагал подвесить меня к потолку за одну ногу, а вторую приколотить гвоздями к полу. Его партнеру, которого звали Петруня, эта затея представлялась чересчур сложной технически, хотя Кика готов был биться об заклад на любую Сумму, что он ее осуществит. Петруня с упорством истинного романтика настаивал на некоем колумбийском варианте, при котором расслаивают горло от уха до уха, а язык вытягивают в образовавшуюся щель. Смеялись оба до колик, и особую пикантность их веселью придавало то, что на самом деле они отнюдь не шутили.
— Сначала все-таки яйца надо отчикать, — заметил Кика. — Девке его подарим на память.
Ядреная острота чуть обоих не доконала, и даже я сочувственно улыбнулся. Расшалились, как детишки, ей-богу, а остановились на самом простом. Есть такая игра, описанная еще Джеком Лондоном, называется «дразнить тигра»; в нее они и решили поиграть. Тигром был я. Условия такие: каждый по очереди наносит удар обыкновенным милицейским «демократизатором», начиная с груди и постепенно спускаясь ниже, к паху. Выигрывает тот, от чьего удара я окочурюсь.
— Не возражаешь, сучонок? — спросил Кика, которому выпало начинать (тянули на спичках).
— Нет, конечно, — сказал я. — Но вы уверены, что Шота Иванович одобрит?
Кика хрястнул дубинкой наотмашь. Я завыл по-волчьи, недоуменно прислушиваясь к странному звуку. Петруня приладился поудобнее, и от его плюхи я вместе с креслом перевернулся на пол. Недовольно бурча, игроки вернули кресло в прежнее положение.
- Предыдущая
- 51/66
- Следующая
